Нина Лексина. Осознавая себя. Глава из повести "Расскажи мне про войну".

Я не знаю точно, когда я стала осознавать себя: кто я, что я? Вокруг меня с раннего детства было много взрослых людей, каждый из которых каким-то образом влиял на меня, заботился обо мне или порицал за неблаговидные поступки.

Помню, как однажды, после болезни, тихо бегая по комнате, я вдруг глянула в большое зеркало и увидела в нём маленькую девочку в коротком штапельном белом платье с шариками, голубыми и розовыми. У девочки была короткая стрижка из светлых волос, как у мальчика. Остренький вздёрнутый нос. На меня она смотрела удивлёнными серо-голубыми глазами на бледно-белом лице.

– Мама, мама, это кто? Это я?! – кричу ей, показывая на своё отражение в зеркале.

– Конечно, ты, а кто же ещё? – нежно говорит она и, взяв на руки, целует меня и кружит, смеясь громко и заливисто.

– Вот и выздоровела, слава Богу!

– А сколько тебе лет? Сколько? Ты это помнишь? – подзадоривает она, продолжая смеяться.

Я показываю три пальчика на руке, тонкие и растопыренные, как козьи рожки. И сразу же козлят вспомнила: их принесли однажды, спасая от холода, в избу и кормили хлебом и молоком.

– Скоро уже четыре тебе исполнится, дочка, а Танюшке – три. Растёте вы, мои цветочки, – со слезами в голосе говорит мама.

– Не плачь, не плачь, мы скоро ещё больше вырастем, – обнимая её за шею и прижимаясь к тёплой груди, говорю я, вытирая слёзы её, потому что не переношу ничьих слёз.

– Утешитель ты мой, – говорит она, – иди, побегай, поиграй! Отец порадовался бы, глядя на вас.

Отца я помнила, как смутное видение, но с ним осталась некая связь; с нами продолжала жить бабушка Анастасия, его мать, которую мама называла «маменькой» в глаза, а за глаза – «Ваниной матерью».

Они обе часто плакали, вспоминая его и тоскуя, потому что он погиб, разбился насмерть на тракторе. «Страшные издевательства пережил он во время войны в Суслонгере, в лагере, в лесах марийских, а на родной земле смерть нашёл», по словам мамы.

А я ждала его, своего отца Ивана, потому что он приносил домой ещё недавно пёстрые книжки и журналы и, сажая меня на колено, раскрывал их и что-то говорил, рассказывал мне. Потом вдруг его не стало…

Я подбегала к окну, к двери, ждала, а его все не было и не было. Тоскуя по нему, часто стала болеть.

Позже я стала осознавать, что отец мой был Иван, а дедушка тоже Иван. Мама Анастасия и бабушка – Анастасия. А ещё была бабушка Катя!

Бабушка Анастасия после гибели моего отца жила с нами недолго, но хорошо мне запомнилась. Сухонькая, жилистая, смуглая, с впалыми щеками, прямым острым носом и согнутая в пояснице, отчего она казалась очень маленькой, без дела сидеть не могла, вечно крутясь в делах по дому, во дворе, подобно челноку в маминой швейной машинке. Потом её вдруг не стало после появления в нашей семье папиной сестры Пашухи; она сманила её с собой в сыпучие пески, в какой-то далёкий Казахстан, по словам мамы.

Помню, как я кричала и безутешно плакала, цепляясь за длинный подол бабушкиной юбки до тех пор, пока она не отдёрнула мою ручонку и не захлопнула дверь.

После отъезда бабушки Анастасии всё в доме изменилось: моя сестра Клава теперь не штопала по требованию бабушки бесконечные, продырявленные на пятках чулки и носки, сунув в них деревянную ложку, а мама всё чаще называла старшую дочь своей помощницей. Нам же она велела называть её «няней», потому что она теперь нас «растила» и потому что так было принято в семье деда Ивана, маминого отца.

У них, у Силантьевых, было принято «няней» называть старшую сестру. Мне, глупой, было смешно слышать, как усатый дедушка Иван, прошедший две войны и пришедший без ноги, почтительно называл старшую сестру свою «няней Надегой». Звали её Надежда.

И маму мою, которую звали Анастасией, младшие её братья, Евгений, Иван и Александр, называли «няней».

Клава тоже не сопротивлялась заведённому обычаю и так и осталась для меня и младшей сестры Танюшки на всю жизнь няней.Она и была старше нас на девять-десять лет.

Таня была младше меня на один год, нас называли «погодками», меня сразу же определили, как «старшую», с меня был спрос за всё, что мы вместе вытворяли порой. Я должна была вести себя благоразумно и приглядывать за Танюшкой.

В свою очередь, на улице во время игр и забав, во время домашних дел за нами «доглядала» ещё одна старшая сестра, Любаня. Она была бойкая, смелая и защищала нас от обидчиков. Смуглая, вся в бабку Анастасию, с волнистыми волосами, с прямым носом и полноватыми губами, несмотря на худобу, она была красивая.

Старше её и нас с Таней, второй после няни, был брат Александр. Он помогал маме управляться во дворе с домашней скотиной, пилил и рубил дрова. Был он худощав, строен, угрюм и казался одиноким в семье, «безотцовщиной», как называла его мама. Рисовал хорошо, был неистощим на выдумки.

Запомнились длинные зимние вечера. После совместного ужина за общим столом быстро убиралась посуда, чтобы старшие могли учить уроки. У каждого из нас – своё место за столом, свой стул или табурет, своя книжная полка.

Мама вяжет носки или варежки, старшие учатся, а нам с Танюшкой велено тихо вести себя. Мы сидим и слушаем стихи Некрасова, которые брат учит наизусть вслух, и быстро запоминаем, а наутро рассказываем их маме:

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избёнку лесу попросила:

Отвечал: «Нет лесу, и не жди – не будет!

Тут же я пристаю к маме с вопросом:

– Мама, а бурмистр – это как наш председатель колхоза? Он ведь тоже тебе лошаденку на базар не даёт иной раз.

Мама смеётся, отсылая меня к брату за разъяснениями.

А вот Любаня учит немецкий язык: «Der Winter ist da». И мы тут как тут – влезаем с переводом: «Зима наступила!». Любаня негодует:

– Мама, зачем мне этот немецкий язык сдался, с фашистами давно покончено, дедушка без ноги остался, а мы должны этот вражий язык учить!

– Потому и надо учить их язык, чтобы понимать замысел врага, – степенно отвечает Клава. Она учится хорошо, хочет стать учительницей по совету мамы. Подолгу читает книги.

Клава очень добрая, подражая маме, она воспитывает нас «моральным духом», то есть ни пальцем не дерзнёт, никогда не обидит.

За всё детство своё я не помню, чтобы она, хотя бы раз, шлёпнула меня, вертящуюся у неё вечно под ногами и докучающей расспросами и детскими проказами. Старшим запрещено было измываться над младшими, а младший – слушайся старшего – так заведено.

У няни Клавы русая коса, белая кожа, пальцы, несмотря на тяжёлую работу в доме, на огороде, на колхозном поле, тонкие и длинные. И сама она ладная, как и мама, высокая, с тонкими чертами лица. Они кажутся подругами, когда одеты в ситцевые простенькие платья, сшитые для летних полевых работ.

Отчётливо, на всю жизнь, я запомнила летний закат, мама и няня возвращаются с колхозного поля домой с вилами на плечах; обе они такие рослые, статные.

Мне тогда так и показалось, что лето и должно быть таким, как они: няня – свежий юный июль, а мама – зрелый медовый август…

Няня Клава купает меня и сестрёнку в бане, а потом, согнувшись над корытом, стирает наши платья, терпеливо отстирывая пятна, и подсинивает их, чтобы новее казались.

Мама наряжает свою помощницу: заказала ей в ателье шёлковое платье и белые туфельки на шпильке купила – обновку на выпускной вечер в школе.

Я с нетерпением жду, когда же закончатся эти бесконечные дела, няня, наконец, раскроет книжку и начнёт читать удивительную сказку об Иване Царевиче и Сером Волке. Я слушаю её, и кажется мне: это не изба наша – терем высокий, а няня – это Василиса Премудрая, с такой же русой косой. Вот няня, она же Василиса, выходит на крыльцо, такое же высокое: «Мамки-няньки, собирайтесь…».

Но очень скоро Клава уедет учиться в город на учительницу. У меня щемит сердце, и мама часто плачет, что «Клавденьку» проводит на «чужую сторонку», теперь ей одной «кувыкать» придётся, без помощницы. Мама учительницей сама мечтала стать, но война помешала сбыться её планам.

Я часто слышу в нашем доме слово «война».

О ней взрослые говорят, как о «проклятущей». Она напоминает о себе на каждом шагу: дед Иван без ноги вернулся – скрип протеза. В тёмных сенях дедушкиного дома на настенных крюках висят ноги-протезы, которые присылают откуда-то для моего дедушки Ивана, но он сделал сам себе протез, удобный для него.

Бабушкин брат Павел тоже на войне был, вернулся с черной лентой через все лицо, одноглазый, «в голову контуженный», по словам бабушки Кати, маминой мамы.

Но о войне не говорят много, стараются оборвать разговор, если он начинается. И эта недосказанность больше всего пробуждает любопытство и будит моё воображение: если «война», значит, кто-то очень сильно воет. Но кто это? Почему люди идут на войну, если так страшно? Кому она нужна? Кто виноват?

На мои приставания с подобными вопросами мама иной раз говорила: «Вот научишься читать – всё сама знать будешь». И я стала учиться читать.

А научившись читать, стала украдкой брать книги из портфеля сестры Любани, из-за чего возник скандал.

Видя такое дело, мама с библиотекарем Фаей договорилась, чтобы на меня завели формуляр и выдавали бы детские книжки. В детских книжках про войну ничего не рассказывали, но всё равно было очень интересно читать.

Я забыла про улицу и кукол, читала каждую свободную минуту, к неудовольствию мамы: «Иди на улицу, будет тебе спать на книжках». А потом стала отбирать их, опасаясь за моё здоровье. Но, улучив момент, стелила я под кроватью пальтишко, ложилась на него и читала до тех пор, пока, спохватившись, мама не начинала вытаскивать меня за ногу и отбирать книгу. Летом было хорошо: можно было спрятаться под высокими лопухами на брёвнышке или в саду, и читать, читать…

У мамы – мечта: дать нам, пятерым детям своим, образование. По её словам, за такую возможность учиться деды и отцы кровь проливали на войне, а её поколение без юности осталось, у младших её братьев и вовсе детство отнято было. Как было не оправдать такого доверия? И мы старались, учились. Может, потому и стали все учителями, все пятеро!

Я очень любила семейные праздники и каникулы, время летних отпусков, когда вся родословная по линии мамы и покойного отца собиралась в домах деда и моей мамы.

Приезжали из Донбасса старшие мамины братья-шахтеры: Семён, Пётр и Евгений, мой крёстный.

Да не все сразу, а поочередно, хотя и случалось иногда пересечься братьям на несколько дней, к общей радости бабушки и деда.

Тогда гостей на ночлег размещали в доме мамы и в доме деда. После гулянья гости расходились. Всем доставалось тогда: убрать со столов, вытащить скамьи во двор, на мытом полу раскинуть матрацы, перины, ватные одеяла и первым делом уложить спать всех детей.

А иные взрослые в сенях на сундуках, на сеновале устраивались на ночлег. И до чего же весело было! Засыпали под рассказы взрослых.

И много-много всего нового узнавали! И город Горловка на Украине, и хохлушка Лена, жена моего крёстного Евгения, с её певучей речью, и каштаны, и терриконы, – всё во сне складывалось в единое целое, яркое, весёлое, как пёстрое лоскутное бабушкино одеяло.

Ночь напролёт говорили – сколько той ночи летом – один глаз ещё спит, а второй уж проснулся, вставай – корову доить, гостей и детей кормить.

Братья маме и деду помогали, где забор подправят, где с сеном управятся. Скоро весёлые дни катятся, а разлука-то – у порога…

И снова дед Иван запрягает лошадь колхозную, чтобы везти «сынков» своих «под гору», на пристань, а бабушка деревенскими гостинцами наполняет чемоданы: долгий путь ждёт. Сначала надо плыть на пароходе по Волге до Казани, а там уж на поезде – не близкий путь в Украину.

После армии сыновья деда и бабушки уехали в Донбасс, и нет уже дороги назад, в тихое село, – масштабы не те. И остались младшие, Иван и Александр, да и они в городах учились.

И с родителями оставалась неизменно старшая дочь Настена, моя мать, ещё при жизни отца не пожелавшая уехать в город, как отец предлагал.

«Как же я тятю с мамой одних оставлю? На кого? – неизменно отвечала она отцу. – Вместе уж радость делить и горе мыкать».

И горе себе, будто нагадала, – вдовой стала.