Из бортового журнала воробья
Однажды я выпал из гнезда и сильно ударился о землю. Голова кружилась и болела. Мама говорила, чтобы я не покидал гнездо один, пока не стану слётком, и что даже когда придёт это — с таким нетерпением ожидаемое мной — время, летать я буду только под её присмотром, пока не сдам экзамены по вольным полётам, по зоологической дипломатии, по экстремальному пищераспознаванию и по куче других предметов, названия которых перечислять слишком долго для маленького быстрого воробья, не задерживающегося на месте дольше, чем на время, за которое его мог бы заметить кот. Нельзя ведь рассчитывать на одну только камуфляжную расцветку! Воробья ноги кормят.
Меня перевели на домашнее обучение, потому что...
...потому что быстрее хотел стать первоклассным неуловимым, сильным и смелым — таким, как папа, который целых полчаса водил однажды за нос голодного сокола, пока у мамы не высохли перья, чтобы она смогла улететь. Он был такой быстрый, что каждый день успевал присниться мне перед самым рассветом, сказать: "Догоняй!", осалить меня — и очутиться далеко-далеко, став едва различимой крупинкой рядом с сердцевиной первых утренних лучей.
Мама не стала ругать. Только сказала, что теперь будет учить меня всему-всему-всему, что нужно к экзаменам, и кроме того, что, когда я подрасту, ко мне будет прилетать дядя Норд-Вест и будет учить летать в штормовую погоду! От радости у меня замерло сердце! Они с папой — чемпионы нашей — второй — рябины: папа чемпион по скоростным полётам с препятствиями, а дядя Норд-Вест — по ориентированию и выживанию в условиях грозы.
Ждать было трудно. С одной стороны, нельзя было нарушать мамин запрет. Не потому что только нельзя, а потому ещё, что не хотелось её подводить. Если бы ей пришлось спасать меня вместо её взрослых дел, ей пришлось бы покинуть стаю, а этого я и вообразить не мог, не мог, даже если бы такое привиделось мне в самом страшном, даже в самом ужасном, чудовищном сне. Обычно я видел счастливые сны. Несколько за ночь. В конце прилетал папа. Я всегда рассказывал маме.
В тот день было ветрено. Нашу рябину, казалось, могло вывернуть прямо с корнями, яблони и груши обеспокоенно скрипели, и я очень испугался, впервые увидев их, всегда излучавших умиротворение и безмятежность, сливающиеся в такую непоколебимую мирную жизнестойкость, что я был убеждён: именно они держат на себе моё любимое небо, в котором — я знал, что когда-нибудь, когда я буду сильным, юрким, быстрым, мудрым и большим, мы обязательно встретимся с папой.
Мама была на слёте по разработке пищевой карты местности и условных сигналов, я ждал её к утру следующего дня. Ветер усиливался. Наша рябина долго держалась. Я тоже крепко держался. А потом...
Перед глазами всё завертелось. Я не успел испугаться. Только понял, что лечу вниз. Расправил крылья. Но поздно. Тут же столкнулся с землёй.
Очнулся не сразу, огляделся вокруг. Начинало смеркаться. Было сыро. Я продрог. Понял, что сижу на земле, под нашей рябиной. Вспомнил, что мама вернётся нескоро. Мне стало страшно и стыдно, что я должен быть дома, а меня там нет, потому что не удержался. Что она скажет? Как она расстроится! Только недавно я перессорился со всем классом, потому что я говорил, что папа жив, а они мне не верили и доказывали обратное, а мне было так нестерпимо обидно, что не получалось молчать! Потому что папа жив!
...только недавно. И вот опять.
Я пытался пошевелить крыльями, но они очень болели.
Я плакал.
На меня двигалась огромная собака. Я подумал, что никогда не увижу ни маму, ни папу. И всё потому, что плохо держался в гнезде! Какой же я воробей! Так мне и надо! Так и умру сейчас, зато маме никогда больше не придётся за меня краснеть. Я подумал: "Прощ-..."
...но тут на аллее появилась мама. Собака замерла. А потом мелкими неровными шагами пошла назад, забыв от испуга развернуться!
Тогда я узнал, что у меня самая сильная и смелая мама! И что она чувствует, когда я в беде. Пока мы ждали подмогу, она рассказала мне. Она вернулась со слёта, пробыв там совсем недолго, потому что не могла усидеть на месте. Когда собака подбиралась ко мне, она смотрела на неё сверху. А потом полетела вниз, как самый настоящий коршун!
А ещё... что не всегда я должен быть таким же сильным, как папа. Во всяком случае, пока не вырасту!
Меня перевели на домашнее обучение, потому что...
...потому что быстрее хотел стать первоклассным неуловимым, сильным и смелым — таким, как папа, который целых полчаса водил однажды за нос голодного сокола, пока у мамы не высохли перья, чтобы она смогла улететь. Он был такой быстрый, что каждый день успевал присниться мне перед самым рассветом, сказать: "Догоняй!", осалить меня — и очутиться далеко-далеко, став едва различимой крупинкой рядом с сердцевиной первых утренних лучей.
Мама не стала ругать. Только сказала, что теперь будет учить меня всему-всему-всему, что нужно к экзаменам, и кроме того, что, когда я подрасту, ко мне будет прилетать дядя Норд-Вест и будет учить летать в штормовую погоду! От радости у меня замерло сердце! Они с папой — чемпионы нашей — второй — рябины: папа чемпион по скоростным полётам с препятствиями, а дядя Норд-Вест — по ориентированию и выживанию в условиях грозы.
Ждать было трудно. С одной стороны, нельзя было нарушать мамин запрет. Не потому что только нельзя, а потому ещё, что не хотелось её подводить. Если бы ей пришлось спасать меня вместо её взрослых дел, ей пришлось бы покинуть стаю, а этого я и вообразить не мог, не мог, даже если бы такое привиделось мне в самом страшном, даже в самом ужасном, чудовищном сне. Обычно я видел счастливые сны. Несколько за ночь. В конце прилетал папа. Я всегда рассказывал маме.
В тот день было ветрено. Нашу рябину, казалось, могло вывернуть прямо с корнями, яблони и груши обеспокоенно скрипели, и я очень испугался, впервые увидев их, всегда излучавших умиротворение и безмятежность, сливающиеся в такую непоколебимую мирную жизнестойкость, что я был убеждён: именно они держат на себе моё любимое небо, в котором — я знал, что когда-нибудь, когда я буду сильным, юрким, быстрым, мудрым и большим, мы обязательно встретимся с папой.
Мама была на слёте по разработке пищевой карты местности и условных сигналов, я ждал её к утру следующего дня. Ветер усиливался. Наша рябина долго держалась. Я тоже крепко держался. А потом...
Перед глазами всё завертелось. Я не успел испугаться. Только понял, что лечу вниз. Расправил крылья. Но поздно. Тут же столкнулся с землёй.
Очнулся не сразу, огляделся вокруг. Начинало смеркаться. Было сыро. Я продрог. Понял, что сижу на земле, под нашей рябиной. Вспомнил, что мама вернётся нескоро. Мне стало страшно и стыдно, что я должен быть дома, а меня там нет, потому что не удержался. Что она скажет? Как она расстроится! Только недавно я перессорился со всем классом, потому что я говорил, что папа жив, а они мне не верили и доказывали обратное, а мне было так нестерпимо обидно, что не получалось молчать! Потому что папа жив!
...только недавно. И вот опять.
Я пытался пошевелить крыльями, но они очень болели.
Я плакал.
На меня двигалась огромная собака. Я подумал, что никогда не увижу ни маму, ни папу. И всё потому, что плохо держался в гнезде! Какой же я воробей! Так мне и надо! Так и умру сейчас, зато маме никогда больше не придётся за меня краснеть. Я подумал: "Прощ-..."
...но тут на аллее появилась мама. Собака замерла. А потом мелкими неровными шагами пошла назад, забыв от испуга развернуться!
Тогда я узнал, что у меня самая сильная и смелая мама! И что она чувствует, когда я в беде. Пока мы ждали подмогу, она рассказала мне. Она вернулась со слёта, пробыв там совсем недолго, потому что не могла усидеть на месте. Когда собака подбиралась ко мне, она смотрела на неё сверху. А потом полетела вниз, как самый настоящий коршун!
А ещё... что не всегда я должен быть таким же сильным, как папа. Во всяком случае, пока не вырасту!
Влюбилась
Я сижу у окна. На коленях вместо кошки — ноутбук. Рама деревянная, краска несколько лет как слезла, в стёкла стучится дождь. Эти не искусственные и оттого так приятные мне звуки стремится перекрыть шум шоссе; со второго этажа, кажется, можно дотянуться рукой до акаций. Летом очень хотелось, но они всё-таки растут дальше от дома, чем мне мнится, оттого что глазомер и детское желание дотянуться рукой до невозможно красивого, как обычно, не поделили меня. Предлетний вечер.
Лета всегда очень ждётся, ждётся очень, ждётся, как какой-нибудь новой жизни, в которой всё будет проще, легче, свободнее, рассредоточеннее, светлее, незагромождённей. Так нужен воздух.
Говорят, дети выбирают родителей, пока живут на небесах. Не знаю, так ли это, но звучит красиво, настолько красиво, что хочется верить. Если уж верить во что-то подобное по причине его красоты, то к выбору родителей добавить бы ещё место и время.
Что кажется нам красивым и почему? Много об этом написано, не хочу вдаваться в подробности, да и красота для меня по-прежнему связана с детским ощущением чуда (когда же я, наконец, повзрослею?). А если бы я была чудом, то незамедлительно уходила бы, почуяв, будто неладное, чьё-то намерение меня изучить. Напишу лучше о том, как родители меня не поняли и как я влюбилась.
Девяносто четвёртый год. Непонятно, во что верить, что думать о происходящем, как быть. Понятно только, что не быть — не хочется. Выбрала же я время! Место выбрала — такое выбрала, чтобы от столицы подальше, к непроходимым лесам поближе и чтобы братские народы — тоже неподалёку. Вопроса о том, какие — братские, а какие — нет, видимо, не возникло: наверное, хотела зачем-то вернуться... Будто какая-то недосказанность, взаимная недопонятость, недоделанность, недо... не... И дальше будто бы схлопнулось. Будто верилось мне в людей, верилось так беззаветно, что появилась у тех, кого выбрала, как какое-то безрассудство, свершившееся настолько внезапно, что не успели и разобрать, по любви ли. Не поняли.
Меня не поняли. А я... влюбилась. Влюбилась в тополиный-берёзовый ветрено-лиственный шум, влюбилась в каждую трещину на асфальте, в карканье стаи ворон, в любую погоду (казалось?) по утрам взлетавших по делам с кладбищенских тополей у церкви напротив и каждый вечер, так же галдя, возвращавшихся по домам: в небе вилось огромное, кричащее на все лады облако, меняя формы, будто оно — стая не небесная, а подводная. Влюбилась в выкрашенное белой краской деревянное открывавшееся выходившее на улицу окно, на котором было так же, как сейчас - в кресле у окна, приятно сидеть, когда оставалась одна, особенно, когда шёл, как сейчас, предлетний дождь... Влюбилась в поле, влюбилась в лес, в каждую травинку негазонной растительности перед домом... Растительность... Наверное, и я для кого-то — растительность...
Меня не поняли. Я влюбилась. Влюбилась в кучевые облака, на которые, если смотреть лёжа на негазонистом газоне, то мысли становятся тоже медленнее, пространнее, гибче — чтобы было тоже легче менять форму, перемещаясь под действием давления и ветра, — тяжелее, плотнее, — чтобы можно было тоже пролиться на землю, соскучившись, навитавшись под куполом озонового слоя, и её обнять.
Я влюбилась. Во всё, как и я, живое. Со мной толком не говорили — я стала стремиться понять всё живое, что было вокруг, чтобы можно было поговорить с кем-то на одном языке или хотя бы взаимно порадоваться встрече после разлуки. "Что за вздор?" - спросите вы. А я вам отвечу: "У глаз есть голос, у облаков есть мысли, у любого происходящего (и даже у только задуманного, назревающего!) есть душа!" Если это покажется вам ещё большим вздором, можете не читать дальше, потому что я влюбилась, и неважно теперь, что меня не поняли.
Теперь я знаю, что моё устремление к философии — не завуалированное желание мудрствовать, скорее, даже наоборот: что-то вроде зонтика от окружавших меня в своё время чужих мудрствований. С такими мудрствованиями зонтик нужен надёжный, такой, чтобы и для обычного дождя, и для кислотного. "Можно же просто посидеть дома!" — отмахнётесь вы, добавив, что вам нельзя рисковать, — но иногда дождь случается дома. Лучше уж я под зонтиком. Заодно с безопасного расстояния попытаюсь разгадать этого дождя душу, узнать, что спрятано в его сердце. Сердце ведь не отель, нужно проявлять к нему уважение, узнавая издалека, не вмешиваясь в его мерный ритм. В сердце спрятана великая мудрость, и даже когда его, глупое, просят не биться, оно всё равно...
Я влюбилась.
Спорили о мудрости, мол, как же она может быть синонимична большому объёму жизненного опыта, если бывает, что и детей называют мудрыми? А у детей божественная мудрость, потому что их такими создала сама природа, её мудрость глубже человеческой, она нас всех ещё переживёт...
Влюбилась.
И что не поняли — это ничего.
Любовь всепрощающа, любовь долготерпима, любовь не ищет своего — прикладывает, как к разбитой коленке, к моей душе подорожник, раскрывает надо мной зонтик, и никакой дождь с ней не страшен; и пусть он злится, и пусть кислотный — всё нипочём! Улыбаюсь, как в детстве, и хочется прыгать по лужам, и забраться в дождевик, и промочить ноги, гулять по лесу, вернуться утром и заварить брусничный чай!..
Сегодня я написала верлибр. Потому что когда-то давно...
Влюбилась.
Тебя от меня берегут,
чтобы не ставила перед собой
сверхзадачи.
У меня теперь живёт
белый голубь:
у него поражение ЦНС.
Когда он запрокидывает голову
и стоит так
минутами,
напоминающими мне вечность,
оттого, что знаю, что это больно,
я вспоминаю себя в детстве,
вспоминаю,
когда он поворачивает её
на сто восемьдесят градусов
и кладёт макушку
на пол перед собой,
и не кричит;
я всё ещё жду, что мы встретимся:
по утрам
я просыпаюсь от звука крыльев –
это счастливейший звук на земле;
мы встретимся с ним
когда-нибудь в новой жизни:
я буду счастливой маленькой девочкой,
улыбающейся просто так
и качающейся на качелях,
я найду его в клетке
и отпущу лететь;
он будет лететь долго
и счастливо.
Я сижу у окна. На коленях вместо кошки — ноутбук. Я смотрю на верлибр. И он смотрит в меня. Рама деревянная, краска несколько лет как слезла, в стёкла стучится дождь, эти неискуственные, и оттого так приятные мне, звуки стремится перекрыть шум шоссе; со второго этажа, кажется, можно дотянуться рукой до акаций — летом очень хотелось, но они, всё-таки, растут дальше от дома, чем мне мнится оттого, что глазомер и детское желание дотянуться рукой до невозможно красивого, как обычно, не поделили меня. Предлетний вечер.
Лета всегда очень ждётся, ждётся очень, ждётся, как какой-нибудь новой жизни, в которой всё будет проще, легче, свободнее, рассредоточеннее, светлее; незагромождённей. Так нужен воздух.
Говорят, дети выбирают родителей, пока находятся на небесах. Не знаю, так ли это, но звучит красиво, настолько красиво звучит, что хочется верить. Если уж верить во что-то подобное по причине его красоты, то к выбору родителей добавить бы ещё место и время.
Что кажется нам красивым и почему? Много об этом написано, не хочу вдаваться в подробности, да и красота для меня по-прежнему связана с детским ощущением чуда (когда же я, наконец, повзрослею?), а если бы я была чудом, то незамедлительно уходила бы, почуяв, будто неладное, чьё-то намерение меня изучить.
Мама. Папа. Простите меня. Я влюбилась. Когда я вырасту, я приду, чтобы обнять вас, подарить вам свой зонтик и дождевик и рассказать, где растёт самый живительный подорожник! Дождитесь меня, пожалуйста — я очень скоро — мигом! Только миг не тот, что у вас — другой... Мама. Папа. Простите меня. Влюбилась.
Меня растили облака. Кучевые облака, на которые, если смотреть, лёжа на негазонистом газоне, то мысли становятся тоже медленнее, пространнее, гибче — чтобы было тоже легче менять форму, перемещаясь под действием давления и ветра, — тяжелее, плотнее, чтобы можно было тоже пролиться на землю, соскучившись, навитавшись под куполом озонового слоя, и ее обнять.
Лета всегда очень ждётся, ждётся очень, ждётся, как какой-нибудь новой жизни, в которой всё будет проще, легче, свободнее, рассредоточеннее, светлее, незагромождённей. Так нужен воздух.
Говорят, дети выбирают родителей, пока живут на небесах. Не знаю, так ли это, но звучит красиво, настолько красиво, что хочется верить. Если уж верить во что-то подобное по причине его красоты, то к выбору родителей добавить бы ещё место и время.
Что кажется нам красивым и почему? Много об этом написано, не хочу вдаваться в подробности, да и красота для меня по-прежнему связана с детским ощущением чуда (когда же я, наконец, повзрослею?). А если бы я была чудом, то незамедлительно уходила бы, почуяв, будто неладное, чьё-то намерение меня изучить. Напишу лучше о том, как родители меня не поняли и как я влюбилась.
Девяносто четвёртый год. Непонятно, во что верить, что думать о происходящем, как быть. Понятно только, что не быть — не хочется. Выбрала же я время! Место выбрала — такое выбрала, чтобы от столицы подальше, к непроходимым лесам поближе и чтобы братские народы — тоже неподалёку. Вопроса о том, какие — братские, а какие — нет, видимо, не возникло: наверное, хотела зачем-то вернуться... Будто какая-то недосказанность, взаимная недопонятость, недоделанность, недо... не... И дальше будто бы схлопнулось. Будто верилось мне в людей, верилось так беззаветно, что появилась у тех, кого выбрала, как какое-то безрассудство, свершившееся настолько внезапно, что не успели и разобрать, по любви ли. Не поняли.
Меня не поняли. А я... влюбилась. Влюбилась в тополиный-берёзовый ветрено-лиственный шум, влюбилась в каждую трещину на асфальте, в карканье стаи ворон, в любую погоду (казалось?) по утрам взлетавших по делам с кладбищенских тополей у церкви напротив и каждый вечер, так же галдя, возвращавшихся по домам: в небе вилось огромное, кричащее на все лады облако, меняя формы, будто оно — стая не небесная, а подводная. Влюбилась в выкрашенное белой краской деревянное открывавшееся выходившее на улицу окно, на котором было так же, как сейчас - в кресле у окна, приятно сидеть, когда оставалась одна, особенно, когда шёл, как сейчас, предлетний дождь... Влюбилась в поле, влюбилась в лес, в каждую травинку негазонной растительности перед домом... Растительность... Наверное, и я для кого-то — растительность...
Меня не поняли. Я влюбилась. Влюбилась в кучевые облака, на которые, если смотреть лёжа на негазонистом газоне, то мысли становятся тоже медленнее, пространнее, гибче — чтобы было тоже легче менять форму, перемещаясь под действием давления и ветра, — тяжелее, плотнее, — чтобы можно было тоже пролиться на землю, соскучившись, навитавшись под куполом озонового слоя, и её обнять.
Я влюбилась. Во всё, как и я, живое. Со мной толком не говорили — я стала стремиться понять всё живое, что было вокруг, чтобы можно было поговорить с кем-то на одном языке или хотя бы взаимно порадоваться встрече после разлуки. "Что за вздор?" - спросите вы. А я вам отвечу: "У глаз есть голос, у облаков есть мысли, у любого происходящего (и даже у только задуманного, назревающего!) есть душа!" Если это покажется вам ещё большим вздором, можете не читать дальше, потому что я влюбилась, и неважно теперь, что меня не поняли.
Теперь я знаю, что моё устремление к философии — не завуалированное желание мудрствовать, скорее, даже наоборот: что-то вроде зонтика от окружавших меня в своё время чужих мудрствований. С такими мудрствованиями зонтик нужен надёжный, такой, чтобы и для обычного дождя, и для кислотного. "Можно же просто посидеть дома!" — отмахнётесь вы, добавив, что вам нельзя рисковать, — но иногда дождь случается дома. Лучше уж я под зонтиком. Заодно с безопасного расстояния попытаюсь разгадать этого дождя душу, узнать, что спрятано в его сердце. Сердце ведь не отель, нужно проявлять к нему уважение, узнавая издалека, не вмешиваясь в его мерный ритм. В сердце спрятана великая мудрость, и даже когда его, глупое, просят не биться, оно всё равно...
Я влюбилась.
Спорили о мудрости, мол, как же она может быть синонимична большому объёму жизненного опыта, если бывает, что и детей называют мудрыми? А у детей божественная мудрость, потому что их такими создала сама природа, её мудрость глубже человеческой, она нас всех ещё переживёт...
Влюбилась.
И что не поняли — это ничего.
Любовь всепрощающа, любовь долготерпима, любовь не ищет своего — прикладывает, как к разбитой коленке, к моей душе подорожник, раскрывает надо мной зонтик, и никакой дождь с ней не страшен; и пусть он злится, и пусть кислотный — всё нипочём! Улыбаюсь, как в детстве, и хочется прыгать по лужам, и забраться в дождевик, и промочить ноги, гулять по лесу, вернуться утром и заварить брусничный чай!..
Сегодня я написала верлибр. Потому что когда-то давно...
Влюбилась.
Тебя от меня берегут,
чтобы не ставила перед собой
сверхзадачи.
У меня теперь живёт
белый голубь:
у него поражение ЦНС.
Когда он запрокидывает голову
и стоит так
минутами,
напоминающими мне вечность,
оттого, что знаю, что это больно,
я вспоминаю себя в детстве,
вспоминаю,
когда он поворачивает её
на сто восемьдесят градусов
и кладёт макушку
на пол перед собой,
и не кричит;
я всё ещё жду, что мы встретимся:
по утрам
я просыпаюсь от звука крыльев –
это счастливейший звук на земле;
мы встретимся с ним
когда-нибудь в новой жизни:
я буду счастливой маленькой девочкой,
улыбающейся просто так
и качающейся на качелях,
я найду его в клетке
и отпущу лететь;
он будет лететь долго
и счастливо.
Я сижу у окна. На коленях вместо кошки — ноутбук. Я смотрю на верлибр. И он смотрит в меня. Рама деревянная, краска несколько лет как слезла, в стёкла стучится дождь, эти неискуственные, и оттого так приятные мне, звуки стремится перекрыть шум шоссе; со второго этажа, кажется, можно дотянуться рукой до акаций — летом очень хотелось, но они, всё-таки, растут дальше от дома, чем мне мнится оттого, что глазомер и детское желание дотянуться рукой до невозможно красивого, как обычно, не поделили меня. Предлетний вечер.
Лета всегда очень ждётся, ждётся очень, ждётся, как какой-нибудь новой жизни, в которой всё будет проще, легче, свободнее, рассредоточеннее, светлее; незагромождённей. Так нужен воздух.
Говорят, дети выбирают родителей, пока находятся на небесах. Не знаю, так ли это, но звучит красиво, настолько красиво звучит, что хочется верить. Если уж верить во что-то подобное по причине его красоты, то к выбору родителей добавить бы ещё место и время.
Что кажется нам красивым и почему? Много об этом написано, не хочу вдаваться в подробности, да и красота для меня по-прежнему связана с детским ощущением чуда (когда же я, наконец, повзрослею?), а если бы я была чудом, то незамедлительно уходила бы, почуяв, будто неладное, чьё-то намерение меня изучить.
Мама. Папа. Простите меня. Я влюбилась. Когда я вырасту, я приду, чтобы обнять вас, подарить вам свой зонтик и дождевик и рассказать, где растёт самый живительный подорожник! Дождитесь меня, пожалуйста — я очень скоро — мигом! Только миг не тот, что у вас — другой... Мама. Папа. Простите меня. Влюбилась.
Меня растили облака. Кучевые облака, на которые, если смотреть, лёжа на негазонистом газоне, то мысли становятся тоже медленнее, пространнее, гибче — чтобы было тоже легче менять форму, перемещаясь под действием давления и ветра, — тяжелее, плотнее, чтобы можно было тоже пролиться на землю, соскучившись, навитавшись под куполом озонового слоя, и ее обнять.