Нечаянная любовь
— Какого размера у тебя обувь? — спрашиваю я, разглядывая его большие желтые ботинки «Тимберленд».
— Сорок пятого, — отвечает он.
— Наверное, это самый большой размер?
— Нет, бывает больше! У баскетболистов. Сорок седьмой, пятидесятый.
— Ого! Им, наверное, ласты не нужны, — шучу я и чувствую нелепость этой шутки.
Он вежливо улыбается. Я смотрю на его насмешливые сухие губы и думаю, что он очень нравится мне. Возможно, я даже влюблена. А он зачем-то гладит меня по волосам, целует в макушку, и я боюсь поднять на него глаза. Я внутренне замираю, даже перестаю дышать.
Мы спускаемся в метро. Я стою на эскалаторе на три ступени выше и смотрю, как медленно приближаемся мы ко дну.
Эскалатор неожиданно заканчивается. Спотыкаюсь. Он поддерживает меня и продолжает:
— Когда у людей до фига денег, у них всегда есть представление о том, как должно быть. Что-то действительно творческое можно сделать только для бедных: почта, там, больница, телеграф. Рекламные агентства в Европе, кстати, так и поступают. Нам тоже надо что-то подобное…
Мы подходим к платформе одновременно с поездом. Он несется на нас, раздувая подол моего платья. Шарф взвивается испуганной птицей и задевает его лицо. Я смотрю на него и захожу за линию на платформе. Он заботливо отодвигает меня. Двери открываются. Мы заходим в полупустой вагон, садимся. Плечом и коленом я чувствую его. В местах соприкосновения становится жарко. Реальность трепещет и вздрагивает, маревом дрожит пол. Моргают три раза и гаснут фонари в вагоне. Все, кроме одного.
— Странно, — говорит он.
— Да, — говорю я. — Очень странно.
И он обнимает меня, пересаживает на свои колени, лицом к себе.
— Что ты делаешь? – спрашиваю я.
— Я выхожу! — говорит он.
Мы сидим рядом. В вагоне все как всегда, желтый свет, хмурые люди.
— Это моя станция, — он машет ладонью перед моим лицом. — Э-эй! Я пошел! Тебе дальше?
— Нет! Нет! Тоже выходить!
На станции толчется народ. Нас раздраженно расталкивают.
— Мне в ту сторону, — говорит он.
— А мне — в эту, — отвечаю я.
— Жаль, что в разные. Было приятно поговорить.
— Пока.
— До встречи.
Ему приходится склониться, чтобы поцеловать меня, скользнуть губами по щеке. Я жду. Он виновато улыбается и уходит.
Медленно иду по центру огромного каменного зала. Вокруг снуют люди, но кажется — я одна. Только хор ангелов струиться с каменного небосвода. Десятка два херувимчиков порхают и поют а капелла: «Любовь! Любовь! Любовь!»
— Неужели, правда? — думаю я. — Влюбилась!
Я улыбаюсь и кланяюсь сонму святых существ.
— Спасибо! Спасибо! — говорю я. — Каждый раз удивляюсь, как вы это делаете?
Маленькие существа хихикают, зажимая ладошками пухлые губы. Они рады. Я спрашиваю:
— Ну а что скажет Бог?
Все смолкает...
Седовласый старец проявляется на вершине мозаичных гор, выложенных на арке перехода. Брови нахмурены, сердито лицо.
— Окстись!
Он показывает мне наше возможное будущее…
…Я иду по каменному коридору, который ведет меня с одной ветки на другую. Я ухожу после свидания, на котором я плакала и просила никогда больше не встречаться. Он обещал и виновато улыбался, наверняка зная, что я позвоню сама.
Наш секс в дешевой гостинице с почасовой оплатой был гадкий и скомканный, с оглядкой на часы. Теперь я обнюхиваю свой шарф и ворот рубашки, в поисках запахов, и вспоминаю растроганное лицо и надломленные брови его жены. Она поет: «А напоследок я скажу...» — поднимает руки, потом прижимает их к груди. По щекам ее текут слезы. Их сын нетерпеливо дергает ее за подол и канючит: «Мам, ну пойдем!»
«Как похож на нее их сын, — думаю я. — И как она на него похожа. Все трое будто сделаны по одному лекалу: круглые, удивленные глаза, сухие губы, широкие скулы и монгольская открытость лиц. Они могли бы быть родственниками, братом и сестрой. Тогда не было бы никаких препятствий. Кроме моих мужа и дочери, так похожих на меня выражением лиц и глаз.
16/02/11
— Сорок пятого, — отвечает он.
— Наверное, это самый большой размер?
— Нет, бывает больше! У баскетболистов. Сорок седьмой, пятидесятый.
— Ого! Им, наверное, ласты не нужны, — шучу я и чувствую нелепость этой шутки.
Он вежливо улыбается. Я смотрю на его насмешливые сухие губы и думаю, что он очень нравится мне. Возможно, я даже влюблена. А он зачем-то гладит меня по волосам, целует в макушку, и я боюсь поднять на него глаза. Я внутренне замираю, даже перестаю дышать.
Мы спускаемся в метро. Я стою на эскалаторе на три ступени выше и смотрю, как медленно приближаемся мы ко дну.
Эскалатор неожиданно заканчивается. Спотыкаюсь. Он поддерживает меня и продолжает:
— Когда у людей до фига денег, у них всегда есть представление о том, как должно быть. Что-то действительно творческое можно сделать только для бедных: почта, там, больница, телеграф. Рекламные агентства в Европе, кстати, так и поступают. Нам тоже надо что-то подобное…
Мы подходим к платформе одновременно с поездом. Он несется на нас, раздувая подол моего платья. Шарф взвивается испуганной птицей и задевает его лицо. Я смотрю на него и захожу за линию на платформе. Он заботливо отодвигает меня. Двери открываются. Мы заходим в полупустой вагон, садимся. Плечом и коленом я чувствую его. В местах соприкосновения становится жарко. Реальность трепещет и вздрагивает, маревом дрожит пол. Моргают три раза и гаснут фонари в вагоне. Все, кроме одного.
— Странно, — говорит он.
— Да, — говорю я. — Очень странно.
И он обнимает меня, пересаживает на свои колени, лицом к себе.
— Что ты делаешь? – спрашиваю я.
— Я выхожу! — говорит он.
Мы сидим рядом. В вагоне все как всегда, желтый свет, хмурые люди.
— Это моя станция, — он машет ладонью перед моим лицом. — Э-эй! Я пошел! Тебе дальше?
— Нет! Нет! Тоже выходить!
На станции толчется народ. Нас раздраженно расталкивают.
— Мне в ту сторону, — говорит он.
— А мне — в эту, — отвечаю я.
— Жаль, что в разные. Было приятно поговорить.
— Пока.
— До встречи.
Ему приходится склониться, чтобы поцеловать меня, скользнуть губами по щеке. Я жду. Он виновато улыбается и уходит.
Медленно иду по центру огромного каменного зала. Вокруг снуют люди, но кажется — я одна. Только хор ангелов струиться с каменного небосвода. Десятка два херувимчиков порхают и поют а капелла: «Любовь! Любовь! Любовь!»
— Неужели, правда? — думаю я. — Влюбилась!
Я улыбаюсь и кланяюсь сонму святых существ.
— Спасибо! Спасибо! — говорю я. — Каждый раз удивляюсь, как вы это делаете?
Маленькие существа хихикают, зажимая ладошками пухлые губы. Они рады. Я спрашиваю:
— Ну а что скажет Бог?
Все смолкает...
Седовласый старец проявляется на вершине мозаичных гор, выложенных на арке перехода. Брови нахмурены, сердито лицо.
— Окстись!
Он показывает мне наше возможное будущее…
…Я иду по каменному коридору, который ведет меня с одной ветки на другую. Я ухожу после свидания, на котором я плакала и просила никогда больше не встречаться. Он обещал и виновато улыбался, наверняка зная, что я позвоню сама.
Наш секс в дешевой гостинице с почасовой оплатой был гадкий и скомканный, с оглядкой на часы. Теперь я обнюхиваю свой шарф и ворот рубашки, в поисках запахов, и вспоминаю растроганное лицо и надломленные брови его жены. Она поет: «А напоследок я скажу...» — поднимает руки, потом прижимает их к груди. По щекам ее текут слезы. Их сын нетерпеливо дергает ее за подол и канючит: «Мам, ну пойдем!»
«Как похож на нее их сын, — думаю я. — И как она на него похожа. Все трое будто сделаны по одному лекалу: круглые, удивленные глаза, сухие губы, широкие скулы и монгольская открытость лиц. Они могли бы быть родственниками, братом и сестрой. Тогда не было бы никаких препятствий. Кроме моих мужа и дочери, так похожих на меня выражением лиц и глаз.
16/02/11
