Село Исанево растянулось на двадцать километров. От федеральной трассы незаметно ответвлялась узкая грунтовка, петляла вдоль реки и, образуя полукруг, снова выходила на асфальт. На нить грунтовой дороги, как бусинки, были нанизаны деревеньки, и каждая деревенька как-то называлась. Там Заречное, тут Мом, еще дальше – Лысья. И только центр села, как и все село – Исанево. Центр кипел жизнью. Мощное каменное здание администрации величаво возвышалось над всеми постройками. Рядышком притулились два магазина, хозяйственный и продуктовый, через дорогу – еще один продуктовый. Музей имени Исанева, известного писателя, родом из села Исанева (правда, до того, как им был внесен значительный вклад в литературу, оно, конечно, называлось иначе), музей навис над краем холма, за администрацией. И уж какой чудесный вид открывался с этого холма! Специально даже поставили лавочку – садись, мол, и любуйся. Вообще, холмы, после музея, вторая достопримечательность Исанева. Взгляда не хватало для этих просторов. А зимой холмы превращались в настоящий аттракцион – взрослые и дети на санках и ватрушках катались, визжа, по крутым склонам.
Была еще и церковь. Старая деревянная церковь, с выцветшими стенами, осевшая до такой степени, что единственное оконце чуть не касалось земли. Стояла она аккурат между администрацией, теряясь в ее тени, и музеем. И были у церкви прихожане. Не много, но были. И мужчины и женщины, и старые и молодые. И среди старых была самая старая и звали ее Дарья Степановна Хлебодарова.
Впервые Дарью Степановну я увидел в двенадцать лет. Родители на все лето командировали меня в Исанево, погостить у деда. Шел первый год после знаменитого новогоднего обращения, у родителей наконец-то стало налаживаться с работой и, быть может, они не хотели, чтобы я им мешал. Прежде я бывал у деда лишь пару раз и немного побаивался. Что ждет меня в этой деревне?
В первый же день дед сказал, что завтра встаем с петухами и идем на озеро. И вот ранним воскресным утром я сидел на лавке у окна, пил теплое молоко, как вдруг на дороге кто-то появился. Снизу окно запотело, и мне пришлось встать, чтобы получше разглядеть. Это была старая женщина в платке. Что старая я понял по походке – медленной, вразвалку. Одну руку она держала за спиной, другая отгоняла от лица комаров березовой веткой.
Ничего особенного в столь сельской картине я, конечно, не увидел и, удовлетворив любопытство, опустился обратно на лавку, чтобы допить молоко.
Прошло пятнадцать лет. Из мальчика я превратился в молодого мужчину. Дедушка мой сильно постарел, стал иногда чудить, брал на себя непосильную работу. Как-то раз летом решено было ехать в Исанево. Как раз у нас с женой совпали отпуска, отец тоже пожелал ехать, да и детей надо было показать прадеду, одним словом всей гурьбой рванули в деревню.
После пяти часов утомительного пути машина наконец свернула с трассы на грунтовку. Дорога была ровная, но пыльная. Я держал скорость на шестидесяти, и машина, как комета, оставляла позади клубящийся хвост. Мы миновали центр. Грунтовка, преодолевая холмы, то ныряла вниз, то стрелой поднималась вверх, и вот на одном из подъемов я заметил вдалеке человека и сбавил ход, чтобы не пришлось ему кашлять пылью.
Когда едешь не быстро (например, тащишься в пробке), начинаешь глядеть по сторонам и примечать что-то, чего при обычной скорости не приметил бы. Дорога теперь не забирала всего моего внимания, и я невольно стал разглядывать одинокого путника. Тут-то и воскресло в памяти запотевшее окно. Я вспомнил и эту походку, и руку, заложенную за спину, и другую, с березовой веткой. Сегодня, как и в тот день, было воскресенье.
Казалось, это не могла быть одна и та же женщина. Все-таки прошло пятнадцать лет. Но чувства мои говорили об обратном, и чтобы убедиться окончательно, я, как только по приезду завершились все хлопоты, спросил у деда, не знает ли он такую.
– Знаю, – ответил дед. – Дарья Степановна это, Хлебодарова. Каждое воскресенье в церковь, как по расписанию.
– Каждое? – переспросил я.
– Каждое, – подтвердил дед. – Да еще по праздникам каким, наверно, ходит.
– И пешком? Тут ведь километров десять будет.
– Конечно, пешком. Машин-то у ней нету.
Эта мысль поразила меня. Прошло пятнадцать лет и все эти пятнадцать лет Дарья Степановна, старая-старая женщина, ходила каждую неделю десять километров туда, десять обратно. Может, иногда ее и подвозили, мир не без добрых людей, но основное-то расстояние всё сама, на своих двоих. А я? Что я делал эти пятнадцать лет? Школа, институт, пьянки, девушки, поездки, работа, свадьба, дети. Целая жизнь молодого человека. А она все это время ходила и ходила, ходила и ходила. Пятнадцать лет! И еще в три раза больше до того. И вот идет и для чего идет? Что ее заставляет? Кажется, сидеть бы ей дома на старости лет подле печки, а ведь нет, она идет. Знает, сколько нужно пройти, знает, что ноги будут болеть, и все равно идет. Не думаю, что дело в привычке. Нет такой привычки, которая, став бы неудобной, сохранилась хоть на минуту. Тут другое.
Что для нее эта дорога? С радостью ли она ждет всю неделю воскресенья? Или с боязнью, что, быть может, в этот раз и не дойдет. И ждет ли вообще?
Словом, первой ночью в деревне я долго не мог уснуть, мучаясь этими вопросами, и уснул только когда твердо решил поговорить с ней и все выяснить. И самый лучший повод для этого – подвезти в церковь следующим воскресеньем.
В понедельник мы с отцом взялись за хозяйство. Надо было поставить новый дровяник, обновить пол в бане, распилить на дрова старые доски, да и много еще разных мелочей. За работой неделя пролетела незаметно.
В субботу дед напоил нас самогоном, и следующим утром я едва разомкнул глаза. Было двадцать минут пятого. Дарья Степановна, наверно, выходила из дому очень рано. Надеясь, что не опоздал, я сел у окна со стаканом молока и стал ждать. Полчаса – никто не появился. Чертыхнувшись, я выбежал на улицу, завел машину и рванул в сторону центра. Пять километров – дорога пустая. Неужели не вышла? Надавил было на тормоз, чтобы развернуться и ехать обратно, как вдруг вдалеке, где дорога шла на подъем, обозначилась маленькая темная фигура. Нога снова легла на газ.
Дарья Степановна услышала машину и обернулась. Рука, бывшая за спиной, прикрыла козырьком глаза от восходящего солнца. Я остановился рядом с Дарьей Степановной, открыл окно с пассажирской стороны и крикнул:
– Подвезти?!
Дарья Степановна подбежала к машине, открыла дверь и, садясь, выдохнула: «спасибо». Движения ее были на удивление проворными. Моя жена садится в машину, наверно, даже медленнее, чем села сейчас Дарья Степановна. Но, как я позднее понял, впечатление было обманчивым. Дарья Степановна сохранила живость, но какой ценой она ей давалась? Когда она оказалась на сиденье, лицо ее искривилось. Мне показалось, она нарочно, через силу, очень быстро села в машину, чтобы не задерживать, не причинять неудобств мне, человеку, делавшему ей одолжение. И теперь боль пронзила ее конечности, ее старые больные суставы. Но после, когда боль утихла, лицо ее расслабилось. Она отдыхала, сидя на мягком сиденье, она отдыхала и ехала туда, где ей нужно быть каждую неделю, она радовалась, что оставшееся расстояние ей не идти пешком, напрягая все силы.
Так я думал в первые мгновения нашего пути. Но потом другая мысль пришла мне на ум. Я подумал, что хотя Дарья Степановна и рада, что ее подвозят, но предложи я ей постоянные шоферские услуги, она бы, наверно, отказалась. Я подумал, что без этих еженедельных походов ее жизнь непоправимо изменится. Быть может, они и есть вся ее жизнь.
Чуть отдышавшись, она посмотрела на меня, прищурилась и, как будто узнав, спросила:
– Вы не у Петра ли Николаича?
Завязался разговор. Я спросил, не тяжело ли ей ходить в такую даль, а она начала говорить о своем детстве, о матери и отце, о муже и о детях. Словно только так, рассказав кратко свою историю, могла ответить на мой вопрос.
Когда началась война, Дарье Степановне было девять лет. Отец и два старших брата ушли на фронт, Дарья осталась одна с матерью. В тылу воевали не меньше, чем на фронте, и Дарье с матерью приходилось туго. Голодали. Мать, как и вся деревня, работала не покладая рук. Работала в нескольких местах, носилась, как белка в колесе, но главные рекорды ставила в коровнике. Колхоз «Новый путь» соревновался с соседним «Трактором», соревновался по многим показателям, в том числе и по удою, и уж тут Дарьиной матери не было равных.
Сама Дарья Степановна, тогда просто Дашка, трудилась дома, по хозяйству. И именно тяжелый труд, именно нечеловеческие условия закалили Дарьино здоровье, и вот, после стольких лет, она могла ходить по двадцать километров в день.
Ни отец, ни братья с войны не вернулись. Пропали без вести. И, соответственно, никакой помощи от государства Дарья с матерью не получили.
К церкви Дарью приобщила, разумеется, мать, сохранившая веру несмотря на советскую пропаганду. Точно так же хранила веру и ее мать, Дарьина бабушка. И так и переходил этот огонек из поколения в поколение.
В год смерти Сталина Дарья вышла замуж за Алексея Хлебодарова, плотника в столярной мастерской. Он был старше ее на десять лет и умер в 89-ом. Бог подарил им двух сыновей. Один умер в младенчестве, второй погиб в пожаре – деревянное общежитие ленинградского техникума, где он учился, выгорело дотла. Дарья Степановна осталась в этом мире одна. Был только дом, построенный мужем, храм, принадлежащий Богу, и пыльная дорога, их соединяющая.
Машина приближалась к центру. Дарья Степановна засуетилась выходить. Еще раз поблагодарила меня и так же проворно, как и села, вылезла из машины, когда та остановилась перед церковью. Я медленно поехал вперед, наблюдая за отражением Дарьи Степановны в боковом зеркале. Она перекрестилась, постояла недолго у порога и отворила дверь. Было раннее утро, меня мучило похмелье, и я вернулся домой, чтобы еще немного поспать.
Тем же днем мы вернулись в город. После отпуска снова началась работа. В суете я вспоминал Дарью Степановну лишь изредка. Пару раз звонил деду и как бы невзначай спрашивал, ходит ли она еще. Иными словами, жива ли. Дарья Степановна ходила. Но как-то зимой, ближе к Новому году, дед сказал, что ходить ей теперь некуда. Церкви больше нет. То ли крыша обвалилась, то ли нижние венцы настолько прогнили, что сруб разом завалился на бок. Неизвестно, будут ли ремонтировать. А уж о новой и говорить нечего.
Я не поверил своим ушам. Церковь казалась мне вечной. Такой же вечной, как и вера Дарьи Степановны. Страшная мысль ошеломила меня… Я выдумал какую-то причину и, дождавшись выходных, поехал в деревню.
Дед не соврал. Подъехав к церкви, я увидел руины, засыпанные снегом. Ни души вокруг. Как странно. Как же иконы? Не пострадал ли кто? Неужели не будут разбирать завалы. Я вышел из машины и стал смотреть на развалины. Угнетающий вид. Сердце вдруг подскочило к горлу и встало там комом, на глазах выступили слезы. Как теперь Дарья Степановна? Я прыгнул в машину, колеса бешено крутанулись на скользком снегу. У Дарьи Степановны я был через несколько минут.
Дом стоял как прежде, но вокруг было тихо и уныло, как у разрушенной церкви. Снег скрипел под ногами, пока я шел от калитки к крыльцу. Дверь отворилась, и я оказался в темных сенях. Постучался в избу. Тишина. Дернул за ручку, раз, другой, потом со всей силы – не понимаю, как боролась с этой дверью Дарья Степановна. В нос ударил особый запах, запах деревенской избы. У каждой избы он свой, тут пахло совсем не так, как у деда.
Дарья Степановна лежала на кровати у печи и приподняла голову, чтобы рассмотреть вошедшего. Она меня узнала. Голова плюхнулась обратно на подушку.
– Проходи, Петя, – сказала она, и внутри у меня что-то оборвалось. Как изменился ее голос!
Ботинки прогремели по полу, я сел за стол. Войдя с мороза, я почувствовал не сразу, что в доме холодно. Было не больше десяти градусов, изо рта шел пар. Словно отвечая на мой вопрос, Дарья Степановна сказала:
– Захаровна позавчера приходила, стопила.
Без лишних слов я принялся за дело. Занес дров, затопил печку. Пока дрова разгорались, сходил за водой. Поставил чайник. Дарья Степановна как будто немного оживилась. Мне было трудно, но я все-таки сказал то, что не давало мне покоя:
– Встать бы вам, Дарья Степановна.
В ответ она лишь тяжело вздохнула, и вздох этот был мне достаточным объяснением. На плите запыхтел чайник, мы выпили чаю. Дарья Степановна все молчала, да и сам я не знал, что говорить. Мне всегда было трудно общаться с пожилыми людьми, трудно перепрыгнуть эту пропасть лет, и только что-то незамысловатое, вроде погоды, приходило на ум. А тут еще такая история.
Сидеть долго в молчании было неловко, я сказал, что еще вернусь, чтобы закрыть печку, а пока схожу до деда. Дарья Степановна молча кивнула.
Я стал приезжать в Исанево каждую неделю. Иногда один, иногда с семьей. Поначалу Дарья Степановна оставалась такой же вялой и безжизненной. Я боялся, как бы с ней чего не случилось. Но вскоре все изменилось, к ней вернулась жизнь. И я уже не топил печку, не заносил воду. Она все делала сама, а когда я пытался помочь, махала руками и говорила, что нет, мол, не надо, ни в коем случае. И готовила к каждому моему приезду вкуснейшие пироги.
Так прошло несколько месяцев. Наступила весна. В воздухе стоял запах свежести и теплоты. Подъезжая к дому Дарьи Степановны, я даже пошире открыл окно, чтобы подышать этим запахом полной грудью. Вчера Исанево попало в выпуск региональных новостей, прославилось, так сказать, на всю Республику. На телеэкране я узнал знакомые места и здания, показывали разрушенную церковь. Собственно, репортаж был как раз о церкви. Точнее о строительстве новой на месте разрушенной. И начать должны уже в мае этого года. Обрадованный этой новостью, я помчался к Дарье Степановне, хотя на этих выходных из-за работы и не собирался.
Дощатые мостки у дома Дарьи Степановны совсем оттаяли, но вокруг еще лежали большие сугробы. Я взял немного снега и слепил комок. Мишень-береза была поражена точно по центру. Люблю, когда тает. Вспоминаются детские игры: снеговики, снежные крепости и перестрелки, и тоска охватывает сердце.
Я застал Дарью Степановну в сборах. Она суетилась, бегала по дому, открывала и закрывала шкафы.
– Сегодня собрание, – сказала она вместо приветствия. – По поводу восстановления.
– Я вас отвезу.
– Нет-нет, не нужно, сама дойду. Ты лучше, Петя, дедулю навести.
– Так ведь далеко идти-то, Дарья Степановна.
– Ничего, дойду, – сказала она, улыбаясь. Соскучилась, наверно, по своей дороге. А сколько было радости в этом «ничего, дойду»! И не то что даже радости, а какого-то предвкушения.
Кого она вспоминала на этой долгой дороге? Мать, отца? Умерших братьев? Думала о муже или о погибших сыновьях? Кто знает. Видит Бог, ей было о чем подумать. И еще будет.
Была еще и церковь. Старая деревянная церковь, с выцветшими стенами, осевшая до такой степени, что единственное оконце чуть не касалось земли. Стояла она аккурат между администрацией, теряясь в ее тени, и музеем. И были у церкви прихожане. Не много, но были. И мужчины и женщины, и старые и молодые. И среди старых была самая старая и звали ее Дарья Степановна Хлебодарова.
Впервые Дарью Степановну я увидел в двенадцать лет. Родители на все лето командировали меня в Исанево, погостить у деда. Шел первый год после знаменитого новогоднего обращения, у родителей наконец-то стало налаживаться с работой и, быть может, они не хотели, чтобы я им мешал. Прежде я бывал у деда лишь пару раз и немного побаивался. Что ждет меня в этой деревне?
В первый же день дед сказал, что завтра встаем с петухами и идем на озеро. И вот ранним воскресным утром я сидел на лавке у окна, пил теплое молоко, как вдруг на дороге кто-то появился. Снизу окно запотело, и мне пришлось встать, чтобы получше разглядеть. Это была старая женщина в платке. Что старая я понял по походке – медленной, вразвалку. Одну руку она держала за спиной, другая отгоняла от лица комаров березовой веткой.
Ничего особенного в столь сельской картине я, конечно, не увидел и, удовлетворив любопытство, опустился обратно на лавку, чтобы допить молоко.
Прошло пятнадцать лет. Из мальчика я превратился в молодого мужчину. Дедушка мой сильно постарел, стал иногда чудить, брал на себя непосильную работу. Как-то раз летом решено было ехать в Исанево. Как раз у нас с женой совпали отпуска, отец тоже пожелал ехать, да и детей надо было показать прадеду, одним словом всей гурьбой рванули в деревню.
После пяти часов утомительного пути машина наконец свернула с трассы на грунтовку. Дорога была ровная, но пыльная. Я держал скорость на шестидесяти, и машина, как комета, оставляла позади клубящийся хвост. Мы миновали центр. Грунтовка, преодолевая холмы, то ныряла вниз, то стрелой поднималась вверх, и вот на одном из подъемов я заметил вдалеке человека и сбавил ход, чтобы не пришлось ему кашлять пылью.
Когда едешь не быстро (например, тащишься в пробке), начинаешь глядеть по сторонам и примечать что-то, чего при обычной скорости не приметил бы. Дорога теперь не забирала всего моего внимания, и я невольно стал разглядывать одинокого путника. Тут-то и воскресло в памяти запотевшее окно. Я вспомнил и эту походку, и руку, заложенную за спину, и другую, с березовой веткой. Сегодня, как и в тот день, было воскресенье.
Казалось, это не могла быть одна и та же женщина. Все-таки прошло пятнадцать лет. Но чувства мои говорили об обратном, и чтобы убедиться окончательно, я, как только по приезду завершились все хлопоты, спросил у деда, не знает ли он такую.
– Знаю, – ответил дед. – Дарья Степановна это, Хлебодарова. Каждое воскресенье в церковь, как по расписанию.
– Каждое? – переспросил я.
– Каждое, – подтвердил дед. – Да еще по праздникам каким, наверно, ходит.
– И пешком? Тут ведь километров десять будет.
– Конечно, пешком. Машин-то у ней нету.
Эта мысль поразила меня. Прошло пятнадцать лет и все эти пятнадцать лет Дарья Степановна, старая-старая женщина, ходила каждую неделю десять километров туда, десять обратно. Может, иногда ее и подвозили, мир не без добрых людей, но основное-то расстояние всё сама, на своих двоих. А я? Что я делал эти пятнадцать лет? Школа, институт, пьянки, девушки, поездки, работа, свадьба, дети. Целая жизнь молодого человека. А она все это время ходила и ходила, ходила и ходила. Пятнадцать лет! И еще в три раза больше до того. И вот идет и для чего идет? Что ее заставляет? Кажется, сидеть бы ей дома на старости лет подле печки, а ведь нет, она идет. Знает, сколько нужно пройти, знает, что ноги будут болеть, и все равно идет. Не думаю, что дело в привычке. Нет такой привычки, которая, став бы неудобной, сохранилась хоть на минуту. Тут другое.
Что для нее эта дорога? С радостью ли она ждет всю неделю воскресенья? Или с боязнью, что, быть может, в этот раз и не дойдет. И ждет ли вообще?
Словом, первой ночью в деревне я долго не мог уснуть, мучаясь этими вопросами, и уснул только когда твердо решил поговорить с ней и все выяснить. И самый лучший повод для этого – подвезти в церковь следующим воскресеньем.
В понедельник мы с отцом взялись за хозяйство. Надо было поставить новый дровяник, обновить пол в бане, распилить на дрова старые доски, да и много еще разных мелочей. За работой неделя пролетела незаметно.
В субботу дед напоил нас самогоном, и следующим утром я едва разомкнул глаза. Было двадцать минут пятого. Дарья Степановна, наверно, выходила из дому очень рано. Надеясь, что не опоздал, я сел у окна со стаканом молока и стал ждать. Полчаса – никто не появился. Чертыхнувшись, я выбежал на улицу, завел машину и рванул в сторону центра. Пять километров – дорога пустая. Неужели не вышла? Надавил было на тормоз, чтобы развернуться и ехать обратно, как вдруг вдалеке, где дорога шла на подъем, обозначилась маленькая темная фигура. Нога снова легла на газ.
Дарья Степановна услышала машину и обернулась. Рука, бывшая за спиной, прикрыла козырьком глаза от восходящего солнца. Я остановился рядом с Дарьей Степановной, открыл окно с пассажирской стороны и крикнул:
– Подвезти?!
Дарья Степановна подбежала к машине, открыла дверь и, садясь, выдохнула: «спасибо». Движения ее были на удивление проворными. Моя жена садится в машину, наверно, даже медленнее, чем села сейчас Дарья Степановна. Но, как я позднее понял, впечатление было обманчивым. Дарья Степановна сохранила живость, но какой ценой она ей давалась? Когда она оказалась на сиденье, лицо ее искривилось. Мне показалось, она нарочно, через силу, очень быстро села в машину, чтобы не задерживать, не причинять неудобств мне, человеку, делавшему ей одолжение. И теперь боль пронзила ее конечности, ее старые больные суставы. Но после, когда боль утихла, лицо ее расслабилось. Она отдыхала, сидя на мягком сиденье, она отдыхала и ехала туда, где ей нужно быть каждую неделю, она радовалась, что оставшееся расстояние ей не идти пешком, напрягая все силы.
Так я думал в первые мгновения нашего пути. Но потом другая мысль пришла мне на ум. Я подумал, что хотя Дарья Степановна и рада, что ее подвозят, но предложи я ей постоянные шоферские услуги, она бы, наверно, отказалась. Я подумал, что без этих еженедельных походов ее жизнь непоправимо изменится. Быть может, они и есть вся ее жизнь.
Чуть отдышавшись, она посмотрела на меня, прищурилась и, как будто узнав, спросила:
– Вы не у Петра ли Николаича?
Завязался разговор. Я спросил, не тяжело ли ей ходить в такую даль, а она начала говорить о своем детстве, о матери и отце, о муже и о детях. Словно только так, рассказав кратко свою историю, могла ответить на мой вопрос.
Когда началась война, Дарье Степановне было девять лет. Отец и два старших брата ушли на фронт, Дарья осталась одна с матерью. В тылу воевали не меньше, чем на фронте, и Дарье с матерью приходилось туго. Голодали. Мать, как и вся деревня, работала не покладая рук. Работала в нескольких местах, носилась, как белка в колесе, но главные рекорды ставила в коровнике. Колхоз «Новый путь» соревновался с соседним «Трактором», соревновался по многим показателям, в том числе и по удою, и уж тут Дарьиной матери не было равных.
Сама Дарья Степановна, тогда просто Дашка, трудилась дома, по хозяйству. И именно тяжелый труд, именно нечеловеческие условия закалили Дарьино здоровье, и вот, после стольких лет, она могла ходить по двадцать километров в день.
Ни отец, ни братья с войны не вернулись. Пропали без вести. И, соответственно, никакой помощи от государства Дарья с матерью не получили.
К церкви Дарью приобщила, разумеется, мать, сохранившая веру несмотря на советскую пропаганду. Точно так же хранила веру и ее мать, Дарьина бабушка. И так и переходил этот огонек из поколения в поколение.
В год смерти Сталина Дарья вышла замуж за Алексея Хлебодарова, плотника в столярной мастерской. Он был старше ее на десять лет и умер в 89-ом. Бог подарил им двух сыновей. Один умер в младенчестве, второй погиб в пожаре – деревянное общежитие ленинградского техникума, где он учился, выгорело дотла. Дарья Степановна осталась в этом мире одна. Был только дом, построенный мужем, храм, принадлежащий Богу, и пыльная дорога, их соединяющая.
Машина приближалась к центру. Дарья Степановна засуетилась выходить. Еще раз поблагодарила меня и так же проворно, как и села, вылезла из машины, когда та остановилась перед церковью. Я медленно поехал вперед, наблюдая за отражением Дарьи Степановны в боковом зеркале. Она перекрестилась, постояла недолго у порога и отворила дверь. Было раннее утро, меня мучило похмелье, и я вернулся домой, чтобы еще немного поспать.
Тем же днем мы вернулись в город. После отпуска снова началась работа. В суете я вспоминал Дарью Степановну лишь изредка. Пару раз звонил деду и как бы невзначай спрашивал, ходит ли она еще. Иными словами, жива ли. Дарья Степановна ходила. Но как-то зимой, ближе к Новому году, дед сказал, что ходить ей теперь некуда. Церкви больше нет. То ли крыша обвалилась, то ли нижние венцы настолько прогнили, что сруб разом завалился на бок. Неизвестно, будут ли ремонтировать. А уж о новой и говорить нечего.
Я не поверил своим ушам. Церковь казалась мне вечной. Такой же вечной, как и вера Дарьи Степановны. Страшная мысль ошеломила меня… Я выдумал какую-то причину и, дождавшись выходных, поехал в деревню.
Дед не соврал. Подъехав к церкви, я увидел руины, засыпанные снегом. Ни души вокруг. Как странно. Как же иконы? Не пострадал ли кто? Неужели не будут разбирать завалы. Я вышел из машины и стал смотреть на развалины. Угнетающий вид. Сердце вдруг подскочило к горлу и встало там комом, на глазах выступили слезы. Как теперь Дарья Степановна? Я прыгнул в машину, колеса бешено крутанулись на скользком снегу. У Дарьи Степановны я был через несколько минут.
Дом стоял как прежде, но вокруг было тихо и уныло, как у разрушенной церкви. Снег скрипел под ногами, пока я шел от калитки к крыльцу. Дверь отворилась, и я оказался в темных сенях. Постучался в избу. Тишина. Дернул за ручку, раз, другой, потом со всей силы – не понимаю, как боролась с этой дверью Дарья Степановна. В нос ударил особый запах, запах деревенской избы. У каждой избы он свой, тут пахло совсем не так, как у деда.
Дарья Степановна лежала на кровати у печи и приподняла голову, чтобы рассмотреть вошедшего. Она меня узнала. Голова плюхнулась обратно на подушку.
– Проходи, Петя, – сказала она, и внутри у меня что-то оборвалось. Как изменился ее голос!
Ботинки прогремели по полу, я сел за стол. Войдя с мороза, я почувствовал не сразу, что в доме холодно. Было не больше десяти градусов, изо рта шел пар. Словно отвечая на мой вопрос, Дарья Степановна сказала:
– Захаровна позавчера приходила, стопила.
Без лишних слов я принялся за дело. Занес дров, затопил печку. Пока дрова разгорались, сходил за водой. Поставил чайник. Дарья Степановна как будто немного оживилась. Мне было трудно, но я все-таки сказал то, что не давало мне покоя:
– Встать бы вам, Дарья Степановна.
В ответ она лишь тяжело вздохнула, и вздох этот был мне достаточным объяснением. На плите запыхтел чайник, мы выпили чаю. Дарья Степановна все молчала, да и сам я не знал, что говорить. Мне всегда было трудно общаться с пожилыми людьми, трудно перепрыгнуть эту пропасть лет, и только что-то незамысловатое, вроде погоды, приходило на ум. А тут еще такая история.
Сидеть долго в молчании было неловко, я сказал, что еще вернусь, чтобы закрыть печку, а пока схожу до деда. Дарья Степановна молча кивнула.
Я стал приезжать в Исанево каждую неделю. Иногда один, иногда с семьей. Поначалу Дарья Степановна оставалась такой же вялой и безжизненной. Я боялся, как бы с ней чего не случилось. Но вскоре все изменилось, к ней вернулась жизнь. И я уже не топил печку, не заносил воду. Она все делала сама, а когда я пытался помочь, махала руками и говорила, что нет, мол, не надо, ни в коем случае. И готовила к каждому моему приезду вкуснейшие пироги.
Так прошло несколько месяцев. Наступила весна. В воздухе стоял запах свежести и теплоты. Подъезжая к дому Дарьи Степановны, я даже пошире открыл окно, чтобы подышать этим запахом полной грудью. Вчера Исанево попало в выпуск региональных новостей, прославилось, так сказать, на всю Республику. На телеэкране я узнал знакомые места и здания, показывали разрушенную церковь. Собственно, репортаж был как раз о церкви. Точнее о строительстве новой на месте разрушенной. И начать должны уже в мае этого года. Обрадованный этой новостью, я помчался к Дарье Степановне, хотя на этих выходных из-за работы и не собирался.
Дощатые мостки у дома Дарьи Степановны совсем оттаяли, но вокруг еще лежали большие сугробы. Я взял немного снега и слепил комок. Мишень-береза была поражена точно по центру. Люблю, когда тает. Вспоминаются детские игры: снеговики, снежные крепости и перестрелки, и тоска охватывает сердце.
Я застал Дарью Степановну в сборах. Она суетилась, бегала по дому, открывала и закрывала шкафы.
– Сегодня собрание, – сказала она вместо приветствия. – По поводу восстановления.
– Я вас отвезу.
– Нет-нет, не нужно, сама дойду. Ты лучше, Петя, дедулю навести.
– Так ведь далеко идти-то, Дарья Степановна.
– Ничего, дойду, – сказала она, улыбаясь. Соскучилась, наверно, по своей дороге. А сколько было радости в этом «ничего, дойду»! И не то что даже радости, а какого-то предвкушения.
Кого она вспоминала на этой долгой дороге? Мать, отца? Умерших братьев? Думала о муже или о погибших сыновьях? Кто знает. Видит Бог, ей было о чем подумать. И еще будет.
