Зима в пустыне — она не злее и не мягче, Пески белы, но это те же всё пески. Рождённый их не знает, не вспомнит их и старче, Где колыбель стоит размноженной тоски.
И Отчий свет младенцу весь передан звездою, Ничто, ничто, не будет важно для Него. И с самой первою предкровавою зарёю, Ему и дастся с волхвом Ангела перо.
Ⅱ
Дни за днями потянутся сомнений, Где человек и бьётся сам с собой. И где душа уж тронутая тленьем — Раба покорна, тащится судьбой.
Дано Ему подняться выше скорбей, Словами души новыми накрыть. Видеть дальше, чем самый сокол зоркий, Долгой мукой иные муки смыть.
Ⅲ
А прежде, средь камней и змей в пустыне, Ему поститься, думы гнать. Как человек, в отчаянье, в унынье, Себя со Духом возрождать.
И власть, и мир с презрением отвергнуть, Со скверной злата бросить в прах. И зло вселенское, туда ж низвергнуть, Оставив с ним, и смерть, и страх.
Ⅳ
Да, и будет сад Иерусалимский, Листами узкими роптать. И строгий стражник крепкий, стражник римский, Схватив Его, возьмёт вязать.
Да, Он, и бит и проклят будет всеми, Выбор Чаши — он весь Его! А жизнь — кратка, воспетая в поэме, В судьбе не сменит ничего.
V
Она бежит за Божьими перстами, Поёт и плачет — Путь один. За синевой морей, под небесами, Младенец спит, Он — Властелин.
Вздыхает в стойле вол морозной ночью, Ему понятна радость лиц. Свет звёзд подобен в тексте многоточью, А дальше — всполохи зарниц.
Ⅵ
Младенца сон спокоен, не тревожен, Грядущее уже идёт. Меч царский вынут из воловьих ножен, И царство ветхое падёт.
Ему на смену эра эта грянет, Она в пророчествах была. Цветок пустыни с солнцем не увянет, Невинных кровь его спасла.
VII
Скитание, бегство и бесприютность, Земных мытарств даны круги. И каждодневной пищи с солью скудность, Пророки взять с собой могли.
И последний был первому врачитель, Покой, смирение пришло. «– Скажи, о равви, равви, мой учитель, Сейчас ли солнце то взошло?..»
VIII
Сон Младенца причудливо так странен, В нём нет и тени простоты. Там голубь-вестник соколом уж ранен, Там рыбьи бьются в борт хвосты.
Встаёт мертвец и видит небо снова, И молвит речь и пьёт вино. А Сын, Спаситель, не имеет крова, Ему иное не дано.
IX
Младенец видит Ирода чертоги, Туда не ставят колыбель. И знать – надмирные без сердца боги, Чьим храмам тесен Ариэль.
И с ядом говор вкрадчивый и злобный, От уха к уху весь бежит. Циц из пластины золотой налобный, Клеветником уже горит.
X
Младенец спит, а сна совсем не знает, Он не для сна сюда рождён. С песчаной бурей ветер завывает, Плач бесов: мир не обречён.
Свиному стаду срок пожить не вышел, Свиное стадо меж людей. Он голос Матери в ночи расслышал, То Весть была среди вестей.
XI
Отец был рядом с Ними, вне, повсюду, – Три Ангела в Союз сошлись. Вино лилось в гончарную посуду, Они крылами обнялись.
И скорбь, и радость в Их сменялась ликах, Свершится сказанное Им! «Кровь будет на мечах, кнутах и пиках, Тем, кто не ведает – простим!»
XII
Младенца грёзы – светлы, наивны и безгрешны, Таков и есть, тот самый горний Божий мир. Там воды есть, с гор текущие и вечно вешни, Там слышен Херувимов хор, там света клир.
Душа Его явлена в страдание оттуда, В огонь она войдёт и выйдет из огня. И даже новорожденный блудный сын Иуда, Восславит в крике мир Исусова Отца.