В углу большой комнаты два книжных стеллажа. На верхних полках книги, книги. На нижних — журналы «Роман-газета», «Иностранная литература», «Советский экран» и «Огонёк» — стопками, за несколько лет. Вечер — зимний. Мама с бабушкой смотрят длинный фильм про войну. Мне в телевизоре ничего не понятно, я усаживаюсь на пол в глубине стеллажей, чтобы перелистывать журналы. В свои четыре с половиной я уже знаю наизусть вступление к поэме «Евгений Онегин» и таблицу умножения на два. Онегина ставят в заслугу маме — это она со мной разучивала, а таблицу — старшему брату Серёже, он со мной так развлекается. Мама и брат, с их точки зрения, замечательные, а я со своими способностями как будто ни при чём. И никому нет дела, что и стихи, и клубки цифр мне мешают, они захватили часть пространства моих фантазий. Фантазиям тесно, но я стараюсь вести себя как взрослая и не жалуюсь. Я достаю любимые волшебные журналы — избранное из стопок «Советского экрана» и «Огонька» — и складываю в своём порядке для просмотра. Стопки «Роман-газет» и «Иностранных литератур» не трогаю. Их я уже внимательно пролистывала, волшебного в них ничего нет. 4 Беру в руки из своей стопки верхний, шелковый на ощупь «Огонёк». Он ласковый, как дельфинёнок. На обложке девочка с куклой. Кукла похожа на мою куклу Наташу, а девочка — точь-в-точь я. Девочка улыбается той Наташе и мне. И я им улыбаюсь. Как будто в зеркало смотрю и вижу себя счастливой! Мы уже начинаем по-подружечьи шептаться, как я вздрагиваю — в телевизоре взрыв и крики. Мама с бабушкой сидят лицом к экрану, спиной ко мне. Хорошо, что есть они — между бомбёжкой и мною. Они будто ограждают войну, и волна ужаса не добирается до меня. Но волна была настолько сильной, что качнулся абажур, блик от лампочки пробежал, прыгая как мячик, по лицам девочки, куклы Наташи и выпрыгнул из обложки. Вот здорово! Я подвинулась так, чтобы блик, уже неподвижный, оказался в волшебном прямоугольнике, и начала тихонечко раскачиваться влево — вправо, вправо — влево. Блик играл вместе с нами, как солнышко в воде! Только я собралась поделиться с девочкой-подружкой тайной — мы дельфины! — как мама с бабушкой начали приподниматься. Их фильм закончился, и мама попросила: «Наташенька, собирай журналы, складывай на место и давай готовиться ко сну». Как всегда, не вовремя. Я взглянула умоляюще: можно ещё немножко? Но мама, строже уже, выходя из комнаты в коридор, прочеканила: «Собирай! Доиграешь завтра!» Я просила оставить всё до завтра, я умоляла, почти плакала. «Иди спать! Завтра играть не будешь — наказана!» Это не в первый раз. «Собирать не буду, ужинать не буду, зубы чистить не буду!» — отрезала я, быстро переоделась, прыгнула в кровать и укрылась с головой одеялом. Как же они не понимают, что мы с девочкой не договорили? Сложи я 5 журналы в их порядке, а завтра начни снова перекладывать по-своему, мне может встретиться не та девочка, может, совсем чуждая... Утром мама ушла на работу, а мы с бабушкой встретились взглядами исподлобья. — Наташа, убери журналы и завтракать! — Не буду убирать! Нельзя! — Не говори ерунду! Завтракай и марш в южную комнату на диван, подумай там хорошенько о своём поведении. Я поблагодарила бабушку за пюре с молочными пенками, встала из-за кухонного стола и обреченно, словно сквозь обложки «Огонька», направилась коридорами — их в квартире два — к месту отбывания наказания. Бабушка попыталась дать мне шанс: — Может, всё-таки сложишь журналы? — Не сложу! Вслед мне летит — с паузами, по слогам — обидное: «На-талья... какая же ты. Вред-на-я!..» Я молча шла, испытывая физическую боль от несправедливого обзывательства. Какая же я вредная? Я полезная! Вредно делать больно — бить, ругаться. Вредно делать войну. Топтать цветы, пинать кошек. А я даже не спорю и не выговариваю им, что они мне делают плохо, не требую, чтобы они мною восхищались. И это я вредная? Диван южной комнаты был местом моего наказания за непослушание с трёх до десяти лет. Как рецидивисты приноравливаются жить в тюрьме, так и я к четырём с половиной годам научилась принимать неизбежность стойко, без истерик и надежд, что кто-нибудь за меня заступится, освободит. Придумала, как здесь не скучать. Тем более что в одном из книжных шкафов, окружавших диван, не очень высоко — я дотягивалась с трёх с половиной лет — стоял многотомник Брэма «Жизнь животных». В часы обид и одиночества он меня очень поддерживал. Иногда мне надоедало быть наказанной, и, притворяясь раскаявшейся, я возвращалась через коридоры в кухню, чтобы попросить у бабушки прощения. Говорила, что больше не буду (непослушной быть), а про себя думала: «Буду, буду!» Делала это потому, что придумывала очередное развлечение, новую игру, в которую нельзя поиграть в южной комнате, а только в одной из других. Если южная комната была своего рода камерой строгого режима, то всё остальное пространство квартиры — обычной тюрьмой. Меня не отдавали ни в ясли, ни в детсад, я жила в мире своих вымышленных друзей и реальных фантазий. Сказать, что людей я видела редко, было бы неправдой. Но и нечастые гости были из круга мамы и бабушки, их людьми. Я долго готовилась к тому дню, когда буду допущена к гостям, чтобы показаться, блеснуть, восхитить. И этот день настал. Неожиданно к маме пришли гости — несколько учительниц средней школы № 25, где Гусакова Людмила Михайловна замдиректорствовала. Гости прошли в южную комнату — она была не только моей камеройодиночкой, но и гостевой. Как я обрадовалась людям! Но бабушка отвела меня в маленькую комнату и строго-настрого запретила без приглашения заходить в южную. То есть гости есть, а я опять не допущена. Дети с нормальной человеческой судьбой могли бы смириться с подобным унижением, но моя чаша терпения переполнилась. Пока бабушка подавала гостям чай, выставляла на стол домашние выпечку и варения, я спешно собиралась. Достала лучшее платье, единственные свои, как у взрослых, полупрозрачные колготки. Нашла в шифоньере свои туфельки на маленьком каблучке — их от меня прятали, чтобы не износила дома. Подошла к зеркалу, оценивающе окинула силуэт кроткой, но гордой леди, порылась в стопке «Огонька», нашла № 23. За закрытыми дверями южной комнаты шёл непринуждённый «педсовет». Я подошла. Спину выпрямила, подбородок приподняла. Левая рука занята журналом, я постучала правой. Дважды постучала и приоткрыла дверь. Сделала шаг, а потом и второй: — Здравствуйте! Простите, пожалуйста, за беспокойство. Я на секунду. Мама, это же двадцать третий номер? Гости и даже мама, привыкшая к моим штучкам, опешили. Мама растерянно протянула: — Да-а-а... — Спасибо. Именно он мне и был нужен. Извините ещё раз. Я улыбнулась и удалилась. Дверь прикрыла. Но и сквозь неё, пока я шла тёмным коридором, доносились невероятные слова восхищения в мой адрес. Наконец-то!