Когда внуки у нас в России, то все хорошо. Им многое в новинку, дни проходят бурно, и они устают. Но зато, когда я приезжала на их территорию, все шло не так-то просто. Был у нас с Эвой очень сложный период. Что же, надо признать, что обстоятельства сложились не в мою пользу, и идиллии под названием «любимая бабушка Таня» какое-то время не получалось. Поначалу все шло отлично: мы с Севой часто приезжали в Голландию и прекрасно ладили с Эвой. До того момента, пока в три года у Эвы не появился маленький брат.
Большинство детей направляет свой гнев в подобной ситуации на бэбика. У Эвы случилось иначе: малыша она любила, а свою маму изводила дни и ночи, как бы наказывая за соперника. Моя бедная дочь Аля от Эвиных истерик уже была готова сигануть в окно. Я начала тактические маневры по избавлению Али от агрессора. Стала внучку отнимать от матери и уволакивать: на прогулку, на другой этаж почитать, сыпала «соблазнительными» предложениями заняться чем-то «интересненьким». Но Эва была настоящим маньяком: ей нравилось мучить маму, потому что мама в таких случаях забывала про бэбика (нежного, улыбчивого Илюшеньку, которого надо же было все-таки кормить) и занималась исключительно ею. И вот я, Эвина бабушка, а проще – тяжелая артиллерия – развязала войну со своей внучкой. Легла на рельсы, не пуская этот огнедышащий паровоз к собственной матери, постепенно превращаясь для Эвы в самую настоящую Бабу Ягу.
Только представьте: чтобы дать матери покормить малыша (спокойно, без одновременно сидящей на колене у мамы Эвы и теребящей ее вторую грудь, то и дело попадая руками по голове сосущему братцу), мне приходилось отвлекать и заманивать внучку. Эва при этом орет: «Я хочу к маме!». Аля в ответ кричит: «Дайте мне хотя бы десять минут!». Десять минут длятся вечность. Эва нападает на меня и говорит ужасные вещи. Аля приходит после кормления и наказывает Эву, чтобы она подумала о своем поведении в коридоре и извинилась перед бабушкой. Эва из коридора орет еще больше, и причина всех ее несчастий – я. Что может быть чудовищнее для временно появляющейся бабушки?!
Возможно, я перестаралась. Но, дело сделалось. Был период, когда Эва записала меня в черный список и не хотела со мной общаться. Я ужасно горевала и, временами, когда Эва была со мной особенно безжалостна, я, признаюсь, плакала и один раз даже рыдала.
Но тут мне придется вспомнить кое-что из своего детства.
У меня было две бабушки Мани: Маня близкая и не очень близкая Маня.
Маня близкая – мамина мама – была со мной с самого моего рождения, и мы прожили с ней вместе в одной комнате, представьте – до моего замужества. Она меня баловала, беззаветно любила и была «близкой» во всех отношениях. Мы звали ее Наша Маня.
Не очень близкая Маня – папина мама, Мария Алексеевна – сначала появлялась в моей жизни фрагментарно, в виде непонятной гостьи, которую, почему-то не жаловала моя мама (извечные проблемы свекровей и невесток). Это мамино к ней отношение я быстренько намотала себе на ус и артистично копировала все недовольные нотки маминого голоса. Мария Алексеевна была долгое время довольно чужим для меня человеком. Кроме того, общение с этой бабушкой всегда было связано с неприятной ссылкой из дома. Она жила за городом, и меня, особенно после рождения младшей сестры Лиды, часто отправляли к ней летом. А я ее почти не знала и даже обращалась на «вы», «ты» как-то долго не выговаривалось. И вот, каждое лето меня ждало изгнание к этой второй бабушке.
Мария Алексеевна была всегда очень сосредоточена на какой-то бескрайней повседневной работе. Она просто не могла сидеть без дела. Повзрослев и наслушавшись от папы рассказов о тяжелом крестьянском труде в колхозе, о нечеловеческих нарядах в поле в войну, я поняла, откуда у бабушки такой фанатизм к работе. Бабушка проводила бесконечные часы в огороде (она выращивала овощи и ягоды на продажу, что явно не одобрялось ни мамой, ни Нашей Маней). Теперь-то я прекрасно ее понимаю: в отличие от Нашей Мани, орденоносной и заслуженной учительницы с немалой пенсией, Мария Алексеевна имела пенсию мизерную и не хотела обременять сына материальными проблемами – продавая, она получала хоть какой-то достаток. Требовал заботы и дом: вода из колонки, печка, уголь… Вечерами она обязательно что-то вязала-шила-штопала-вышивала. Меня изумляла белоснежным великолепием ее металлическая кровать с блестящими шариками по бокам. Бабушка заправляла кровать по-деревенски: подзоры (это то, что украшает кровать снизу, свисая как бы из-под матраса) с вышивкой «Ришелье», белье все вышито либо гладью, либо обвязано крючком, стопка подушек – мал мала меньше, накрытая кружевной накидкой, вязаное покрывало. И все белое, крахмальное!
Мария Алексеевна, закончившая только четыре класса, совсем не умела развлекать меня, ребенка: играть во что-то, читать книжки, рассказывать истории или что-то вместе мастерить, а может она просто не имела опыта? Вместо дочек она родила трех сыновей, на которых в те трудные годы не было времени. Ее дети росли в большом селе, у них имелись друзья, их окружали соседи и родственники, они не нуждались в такой опеке, как я – избалованный любовью единственный (до недавнего момента) ребенок, коротающий время в одиночестве. Поэтому для меня лето у этой второй бабушки Мани было настоящим заточением. До сих пор я не люблю лампы с зеленоватыми колпаками: такой зеленый свет был у бабушки над кроватью, и он навсегда остался для меня связанным с тоской по дому, которая накатывала вечерами перед сном. Спасал положение гобеленовый коврик с оленями и кистями по краям, висевший над оттоманкой, где я спала. Кисти я заплетала в бесчисленные косички, а про оленей придумывала истории.
Чуть ли не единственным развлечением для меня был бабушкин буфет. Он пах хлебными сухарями и разными целебными травами. На полочке красовалось стадо слоников (ура, поиграть можно!) – семь штук: от большущего папы до младшенького крохи-сынка. В зеркальной глубине мерцал зеленый стеклянный кабанчик. С крыши буфета свисали длинные цветочные плети: это восковой плющ с капельками сладкого сока на удивительных, как бы искусственных белых марципановых цветах плел свои лиановые чащи по буфетным бокам. А на главной полке, на кружевной салфеточке, тикали настоящие танковые часы в прозрачном пластиковом корпусе, похожем на огромный кристалл. Корпус был сокровищем для девочек (как алмаз!), а часы – для мальчиков (настоящие, из танка!). Но, как долго может занимать тебя буфет? Он ведь не подружка. И через час даже бабушкина брошка, вынутая из отпертого маленьким ключиком ящика, вся в стразах (чешская бижутерия – вещь!), переставала иметь значение.
Иногда меня навещала Наша Маня. В то время она еще изредка выбиралась из дома. Она тоже тосковала без меня и, приехав, кидалась ко мне со слезами, подарками и поцелуями, будто я сидела все это время в тюрьме. Я бросалась к ней в объятия с неменьшим жаром. Нашей Маней двигали любовь и ревность (как бы ее дражайшая внучка не переметнулась к другой бабушке), мною двигала тоска по дому и родному любимому лицу. Но уже тогда, ребенком, я чувствовала неловкость перед бабушкой Марией Алексеевной за эти сцены. И до сих пор мне стыдно перед ней за эту демонстрацию, которая как бы подчеркивала: ты, бабушка, не главная, вот – моя главная бабушка приехала! А Мария Алексеевна все это терпела, только смотрела с молчаливой укоризной на нас, мол, что это вы из меня душегуба здесь сделали. И родителям моим не жаловалась.
И вот Небеса припомнили мне эту историю. В тот сложный для нас с Эвой период внученька бежала от меня к своей голландской бабушке Ханне – к главной бабушке! Мария Алексеевна отомщена. Вполне. Если она так не считает, то это уже попахивает садизмом с ее стороны. Не могу поверить, что она в своих горних райских высях/кущах (а она в раю, в этом я не сомневаюсь) упивалась бы моими слезами из-за Эвы. Я ее понимаю. Она долго ждала. И вот теперь, когда я, ее внучка, достигла ее тогдашнего возраста и тоже заимела маленькую внучку (какой я была тогда), провидение уготовило мне – возмездие, а Марии Алексеевне – воздаяние. Прости меня, бабушка!..
Большинство детей направляет свой гнев в подобной ситуации на бэбика. У Эвы случилось иначе: малыша она любила, а свою маму изводила дни и ночи, как бы наказывая за соперника. Моя бедная дочь Аля от Эвиных истерик уже была готова сигануть в окно. Я начала тактические маневры по избавлению Али от агрессора. Стала внучку отнимать от матери и уволакивать: на прогулку, на другой этаж почитать, сыпала «соблазнительными» предложениями заняться чем-то «интересненьким». Но Эва была настоящим маньяком: ей нравилось мучить маму, потому что мама в таких случаях забывала про бэбика (нежного, улыбчивого Илюшеньку, которого надо же было все-таки кормить) и занималась исключительно ею. И вот я, Эвина бабушка, а проще – тяжелая артиллерия – развязала войну со своей внучкой. Легла на рельсы, не пуская этот огнедышащий паровоз к собственной матери, постепенно превращаясь для Эвы в самую настоящую Бабу Ягу.
Только представьте: чтобы дать матери покормить малыша (спокойно, без одновременно сидящей на колене у мамы Эвы и теребящей ее вторую грудь, то и дело попадая руками по голове сосущему братцу), мне приходилось отвлекать и заманивать внучку. Эва при этом орет: «Я хочу к маме!». Аля в ответ кричит: «Дайте мне хотя бы десять минут!». Десять минут длятся вечность. Эва нападает на меня и говорит ужасные вещи. Аля приходит после кормления и наказывает Эву, чтобы она подумала о своем поведении в коридоре и извинилась перед бабушкой. Эва из коридора орет еще больше, и причина всех ее несчастий – я. Что может быть чудовищнее для временно появляющейся бабушки?!
Возможно, я перестаралась. Но, дело сделалось. Был период, когда Эва записала меня в черный список и не хотела со мной общаться. Я ужасно горевала и, временами, когда Эва была со мной особенно безжалостна, я, признаюсь, плакала и один раз даже рыдала.
Но тут мне придется вспомнить кое-что из своего детства.
У меня было две бабушки Мани: Маня близкая и не очень близкая Маня.
Маня близкая – мамина мама – была со мной с самого моего рождения, и мы прожили с ней вместе в одной комнате, представьте – до моего замужества. Она меня баловала, беззаветно любила и была «близкой» во всех отношениях. Мы звали ее Наша Маня.
Не очень близкая Маня – папина мама, Мария Алексеевна – сначала появлялась в моей жизни фрагментарно, в виде непонятной гостьи, которую, почему-то не жаловала моя мама (извечные проблемы свекровей и невесток). Это мамино к ней отношение я быстренько намотала себе на ус и артистично копировала все недовольные нотки маминого голоса. Мария Алексеевна была долгое время довольно чужим для меня человеком. Кроме того, общение с этой бабушкой всегда было связано с неприятной ссылкой из дома. Она жила за городом, и меня, особенно после рождения младшей сестры Лиды, часто отправляли к ней летом. А я ее почти не знала и даже обращалась на «вы», «ты» как-то долго не выговаривалось. И вот, каждое лето меня ждало изгнание к этой второй бабушке.
Мария Алексеевна была всегда очень сосредоточена на какой-то бескрайней повседневной работе. Она просто не могла сидеть без дела. Повзрослев и наслушавшись от папы рассказов о тяжелом крестьянском труде в колхозе, о нечеловеческих нарядах в поле в войну, я поняла, откуда у бабушки такой фанатизм к работе. Бабушка проводила бесконечные часы в огороде (она выращивала овощи и ягоды на продажу, что явно не одобрялось ни мамой, ни Нашей Маней). Теперь-то я прекрасно ее понимаю: в отличие от Нашей Мани, орденоносной и заслуженной учительницы с немалой пенсией, Мария Алексеевна имела пенсию мизерную и не хотела обременять сына материальными проблемами – продавая, она получала хоть какой-то достаток. Требовал заботы и дом: вода из колонки, печка, уголь… Вечерами она обязательно что-то вязала-шила-штопала-вышивала. Меня изумляла белоснежным великолепием ее металлическая кровать с блестящими шариками по бокам. Бабушка заправляла кровать по-деревенски: подзоры (это то, что украшает кровать снизу, свисая как бы из-под матраса) с вышивкой «Ришелье», белье все вышито либо гладью, либо обвязано крючком, стопка подушек – мал мала меньше, накрытая кружевной накидкой, вязаное покрывало. И все белое, крахмальное!
Мария Алексеевна, закончившая только четыре класса, совсем не умела развлекать меня, ребенка: играть во что-то, читать книжки, рассказывать истории или что-то вместе мастерить, а может она просто не имела опыта? Вместо дочек она родила трех сыновей, на которых в те трудные годы не было времени. Ее дети росли в большом селе, у них имелись друзья, их окружали соседи и родственники, они не нуждались в такой опеке, как я – избалованный любовью единственный (до недавнего момента) ребенок, коротающий время в одиночестве. Поэтому для меня лето у этой второй бабушки Мани было настоящим заточением. До сих пор я не люблю лампы с зеленоватыми колпаками: такой зеленый свет был у бабушки над кроватью, и он навсегда остался для меня связанным с тоской по дому, которая накатывала вечерами перед сном. Спасал положение гобеленовый коврик с оленями и кистями по краям, висевший над оттоманкой, где я спала. Кисти я заплетала в бесчисленные косички, а про оленей придумывала истории.
Чуть ли не единственным развлечением для меня был бабушкин буфет. Он пах хлебными сухарями и разными целебными травами. На полочке красовалось стадо слоников (ура, поиграть можно!) – семь штук: от большущего папы до младшенького крохи-сынка. В зеркальной глубине мерцал зеленый стеклянный кабанчик. С крыши буфета свисали длинные цветочные плети: это восковой плющ с капельками сладкого сока на удивительных, как бы искусственных белых марципановых цветах плел свои лиановые чащи по буфетным бокам. А на главной полке, на кружевной салфеточке, тикали настоящие танковые часы в прозрачном пластиковом корпусе, похожем на огромный кристалл. Корпус был сокровищем для девочек (как алмаз!), а часы – для мальчиков (настоящие, из танка!). Но, как долго может занимать тебя буфет? Он ведь не подружка. И через час даже бабушкина брошка, вынутая из отпертого маленьким ключиком ящика, вся в стразах (чешская бижутерия – вещь!), переставала иметь значение.
Иногда меня навещала Наша Маня. В то время она еще изредка выбиралась из дома. Она тоже тосковала без меня и, приехав, кидалась ко мне со слезами, подарками и поцелуями, будто я сидела все это время в тюрьме. Я бросалась к ней в объятия с неменьшим жаром. Нашей Маней двигали любовь и ревность (как бы ее дражайшая внучка не переметнулась к другой бабушке), мною двигала тоска по дому и родному любимому лицу. Но уже тогда, ребенком, я чувствовала неловкость перед бабушкой Марией Алексеевной за эти сцены. И до сих пор мне стыдно перед ней за эту демонстрацию, которая как бы подчеркивала: ты, бабушка, не главная, вот – моя главная бабушка приехала! А Мария Алексеевна все это терпела, только смотрела с молчаливой укоризной на нас, мол, что это вы из меня душегуба здесь сделали. И родителям моим не жаловалась.
И вот Небеса припомнили мне эту историю. В тот сложный для нас с Эвой период внученька бежала от меня к своей голландской бабушке Ханне – к главной бабушке! Мария Алексеевна отомщена. Вполне. Если она так не считает, то это уже попахивает садизмом с ее стороны. Не могу поверить, что она в своих горних райских высях/кущах (а она в раю, в этом я не сомневаюсь) упивалась бы моими слезами из-за Эвы. Я ее понимаю. Она долго ждала. И вот теперь, когда я, ее внучка, достигла ее тогдашнего возраста и тоже заимела маленькую внучку (какой я была тогда), провидение уготовило мне – возмездие, а Марии Алексеевне – воздаяние. Прости меня, бабушка!..