Часть I. Inferno.
Глава 6.
- Если ты царь, - говорит он себе, - то сила твоя
в слове том. И в том, что в слове этом - ты сам.
И этим крепнет каждый мускул и каждая жила.
И да будет огонь мой ни холоден, словно змея,
ни, как свеча, горяч в теле, где возвожу я храм
свой - себе. Эта сила - слабость мою искупила,
когда судорогой губы сводило от личных драм.
И когда, за слезу во тьме, день ото дня корила
душа, куда, словно в сад калитку, открыл ворам.
- Жди, - говорит он себе, - если утром с небес заря
чело заклеймит и позолотит воротнички парчою.
- Жди, - говорит он себе, - народы пойдут толпой
и хором воскликнут: «Поставь над нами царя!»
И гласом этим омоются, словно водой речною.
И тогда стены крепки и тверда земля под стопой.
И речь из говора родников и рек станет ручною
сорокой, и за ней, как за псом-поводырём, слепой
пойдёт – тот, кто Солнце захочет звездой ночною
видеть в руках, им шаги свои - за верстой версту
освещать от крайней избы до пруда за холмами,
над которыми ни капканов, ни силков не ставил
ещё никто. И от мыслей таких - костенеет во рту
язык, и слово тогда - узор, созданный ледниками.
И мозг - ядерной вспышкой сверхновых правил
в слове том лес озарит, с папоротниками и мхами.
- Жди, - говорит он себе, - чтобы каждый славил
этот жар в тебе. Он будет мне, как дар волхвами
отдан каждым желанием каждого в первом ряду
и в пятом ряду, и в амфитеатре, чьё полукружье
орущие: «Браво!» рты разгонят до галёрки и рва
за театром, и в кварталы, где в копоти и в чаду
куют железо в кубах цехов, чьи трубы - оружье
против небес и палят по ним, и эхом деля на два,
и на сотни ответ: «Накормлю!» и на верблюжью
тропу - за питьём в пустыне так выведу. И тетива
верениц таких - напряжена, внимая как пастушье
слово, понятое, как своё, спекает в уголь и торф
водоросли. От жара мщения за долгое ожидание
триумфа, палит листву - в пепел, летящий в веки.
И тогда и вода в стакане - кипящего грога штоф.
И спящий в яслях – агнец и рождён на заклание
Человеку-Солнцу в дар, чтобы, как утро ацтеки,
без страха встречали в сотах зеркального здания
клерки полдень и хуторяне, рожь сметая в сусеки, -
в амбарах. И общая эта мечта - цель для восстания
против всего, и раскалены, как от страсти, виски.
Кровь в них густеет и вены спутывают как пакли
шершавые тело, в ушах не посвистывают дрозды.
И глухой тишиной такой череп сжат, как в тиски.
И все чувства вмурованы в мозг, как в гору сакли.
И сам он врос в большую шапку из чёрной звезды.
И сам для себя - в себе он разыгрывает спектакли
на белом подиуме, где куклами двигает без узды,
пока сюжеты для битв и соитий их - не иссякли.
Полночь. Он в зеркальной келье своей не спит.
Страх от неё - живот обжигает, словно крапива.
И лишь сквозь сон вода родниковая течёт живая.
Но в хрусталике шар из горного хрусталя отлит,
где мерцают вдали, как в мерзлоте, межа и нива,
за ними пустой просёлок, где на мопеде съезжая
с грунтовки, легко до ближнего сада, где слива
синеет, дойти - там и собака не лает сторожевая,
и свисток охранника не свистит, и алеет грива
коня на закате. Но неподвижен в зрачке пейзаж
оттого, что не отпускаем и присвоен взглядом.
И тогда втекают в него, чтобы в нём и застыть:
эстакады, растущие вдоль них - за этажом этаж
башни, перила, ограды, столбы, летящая рядом
электричка – среди чего дальше придётся жить,
ради движения плавя всё под огненным градом,
в своей темноте, зная – в ней и плыть, и плыть
по брови в горящей волне за небесным фасадом.*
И потому - говорит он себе - нужно брать сейчас:
ветры над городом, землю, пылящую под ногами.
Так молнии гонят стрижей в петляющие зигзаги
в мыслях и за окном красный горизонт - ватерпас
за которым чёрные поля, с пылающими стогами.
И дым от них – в лёгкие записывает, словно саги
- Если я царь, то сияю, как Арктур, над врагами -
один вместо Солнца, слушая, как хлопают флаги.
И желая перистые облака сворачивать в оригами.
* Согласно Данту, тираны были обречены на погружение в огненную реку по брови.
28 апреля 2024.
Глава 7.
Снег летящий пылает, как хлопок, и города черны
когда губы, синеющие под ним, твердят: прокляну
всё, за то, что горит вокруг не на небесах, а вблизи
городов, рощ и полей и души, словно вопль зурны,
от прощаний бунтуют, этим нерв теребя как струну.
Так и в садах яблони и цветы видит всегда в грязи
он, отворяя мозг горячему ветру - белому скакуну.
Его в бескрайней теперь пустыне, как ни тормози,
не задержать, и сердечная боль от него творит войну.
«Мысль - это уголь, что ветром ненависти возгорясь,
- отвечает себе он, - и да заменит сухими степями,
ради свободы гнева, - луга заливные между морями.
Если чина желтеет на них, в ладони мои не стремясь,
то позёмок песчаный пусть над стынущими костями
верблюда, пищухи, и дальше, под ржавыми якорями,
в мёртвых морях, веет, перелётную саранчу вестями
одаряя со всех сторон: твердь везде кипит пузырями!
Чтоб её чёрный рой спорил с небесными скоростями».
Так слово «убью» - в ухо его медью бьёт, что кимвал.
И так зрачки его красят в красное закат ярко красный.
И так в его пот холодный на лбу - проступает кровь
от неба - ежа в мозгу, которое звёзд китобойный вал
бросает на виноградник, и рвёт его, словно фугасный
заряд – лишь бы всё, что росло до него, заменила новь.
Он рисует правой рукою - с облака спуск террасный,
левой рукой держа рейсфедер, им тихо щипая бровь.
Чуть поправляя у зеркала бордовый халат атласный.
Говорит себе: «Я - огонь от угля, и значит творю золу.
Я – сила в экспандере, и значит свет сжимаю в точку.
Я – ветер сухой, и значит, с пожаром обновляю траву.
Пусть память - река в слово моё кипящую льёт смолу,
и тем жжёт его, и каждую букву в калёную оболочку
вплавляет, и так, чтоб по воле моей мог стриж в сову
обратиться, и кипарисовый лист возвратиться в почку.
Чтоб, вверх руку подняв, я пальцем пробовал тетиву
Стрельца, в самом центре небес горящего в одиночку!»
И в ответ он слышит: «Больше нет ни одной версты,
не ставшей стеклом, от озёр - лишь пар над грядами
гор, а потому и ты станешь чёрной, как нефть, водой
от слов своих «сдохну и я!», что нервы, словно кусты
палит, и раскрытый зонт, от летящей над проводами
горькой звезды – не укроет, как куплеты себе ни пой.
Как ни смеши себя, как свой страх ни заедай плодами,
тебе не своим судом гореть, и не глиной давясь сырой,
а ветром моим в пустыне, где искать пастухов со стадами!»
Но он жаждет, сгорая, и смерть разменять на смех,
вальс насвистывая у окна, и руки держа в карманах,
когда, призывая на землю грома, он и слышит гром
от взрывов, что пространства раскалывают, как орех.
Они, истлев, дым оставляют над реками и на лиманах.
И прах всех тел для него - стал суммою всех плером -
песнью, что хочет пропеть, под хлопки в балаганах.
Он остатки пергамента свинцовым скребёт пером,
чёрную рыбу рисуя кровью, бывшую в саламандрах.
Мир кончается не всхлипом, но хохотом каждый час,
когда тело вписано в контур, и Рай его станет краем
купюры у ресниц и скатерти, когда подвижный глаз
остановит взор у её изгиба, и у парапета, и возле касс,
где слова «ты и тебе» молкнут, как за вороньим граем
детский плач, и в каждой цезуре, словно угарный газ,
когда – точка, и чью-то боль запивают зелёным чаем.
Когда квадрат замыкает круг и важнее слезы - топаз.
Если память о розе в саду - только гипс, и необитаем
в душе ветром и запахом, но рост продолжает вверх
мыслью, словно резцом, - лепестком за лепестками.
Он глядит в него, как в кино, словно в ручей Нарцисс.
Когда в нём стынут и мельканье рыб, и полёты стерх, - он разбавляет сюжеты судьбы клоунами и войсками.
И в ночном лесу стирает, как ластиком, волков и лис.
Ножом срезает себе купы роз, намеченные ростками.
И на землю пустую взирает, словно комик из-за кулис,
с ползущей улыбкой. Глаза, как разбитые молотками
окна теперь - вихрь летящего пепла всасывают извне
и полнит кристаллами серы - и тела небесный конус,
и земную тень его, и облака вокруг головы - в рядно
снежных туч обращая ночью в декабрьской тишине.
И потому заметает наискосок синие сугробы Хронос.
Он огонь с крыльев своих тогда в чёрное льет зерно -*
в ясли свои, и лёд тогда океанов смертельный тонус
продлит в холодах, где поминальное некому пить вино.
Иней в полях и подсолнух шьёт, и в садах гладиолус.
*Хронос (Время) – в древнегреческой космологии - первоначало огня и воды и пневмы( силы жизни, духа)
22 декабря 2024.
Глава 8.
Снег становится пеплом, когда с усталостью от всего
боя за право стать первым и единственным Солнцем,
гаснет взгляд, и все перекрёстки запеленают потёмки.
Пепел – мёртв и холоден, и не знает о памяти ничего.
Его хлопья в полёте свободны, и если они: то оконцем,
то фонарём не освещены, и в тиши пустой негромки,
то и не страшны, даже если шагать за кроманьонцем
во след – в будущее, ёжась под ними, решат потомки,
в погоне за временем, словно за лидером – марафонцем.
Пепел не знает о памяти ничего, и ступня в нём следа
не оставляет, когда им тело по горло засыплет ветром.
И тогда в глазах тает Луна и панельных домов основа,
под серой штриховкой и в чёрном кране леденеет вода.
- Чем сильнее хотел огня, тем скорее - льда геометром
стал - внимает себе он, - и танцев стихающая босанова
в дальнем окне не обещает, а только закрытые фетром
или бязью проёмы, без стёкол, да редкие щелчки засова
от улиц - к площадям, что украшены спалённым кедром.
Пепел – не знает о памяти ничего, и раскалённой саже
безразлично: лететь на плоские крыши или на купола
или в квартирах и на мостах людей заметать по брови.
И если памяти нет, то и нет для новостей в метранпаже
нужды, когда будущее, словно на дальнем берегу скала
исчезает, как выдох, лишённый вдоха, и сердце – крови.
Заметённому пеплом не скажет никто «жду» и «ждала»,
и потому – нет желанья ему ни хлеб, и ни стада коровьи
растить, ни строить дома в городах и на дальнем краю села.
- Тот, кто хочет стать всем, - тот не может и быть собой,
- говорит он себе, – но тогда к себе нет повода для укора.
- Чистая правда, - говорит он, - это, умноженная на ноль,
пустота, что лишь огнём желаний жива, как жив прибой
океаном, и потому жить – значит поворачивать до упора
ключ завода того, что зовёшь своим телом, и чтоб моль
не съела одежду на нём, двигай его и всё вокруг от сора
очищай – лес руби, щепки в совок сметай, из моря соль
выпаривай, между глазом и звездой не оставляй зазора.
И перед глазом-звездой и тротуары пусты, и поля черны.
И за окном, сквозь пепел, лица сереют, словно фантомы.
То жившие когда-то здесь, мерцают как в ночи светляки,
между явью и сном: кто не простил и те, кто не прощены.
Их взгляд недвижим и рты, словно не вышедшие из комы.
Попеременно они в густой памяти исчезают, как топляки
в воде, пока пепел до звёзд закручивает свои ипподромы
для лошадей четырёх мастей возле млечной большой реки.
И там оставляют они следы, будто в белом полу проломы.
И туда стремится смерчами всё, что грело кости в груди.
В темноте, что кадры на киносеансе, это прочь потоком
со стрёкотом, с глаз долой, вверх отлетает, и там - эхом
не отзываясь в неживой пустоте, где нет ничего впереди
и нет ничего позади, а лишь тело одно, и, как под током,
оно не помнит больше о колыбели, где вместе со смехом
матери, склонённой над ней, ухо - налитое белым соком
яблоко чуяло, с благодарностью к детского сна прорехам,
сквозь которые и звон о стекло шмелю, и голоса сорокам
было легко подсказать и Солнце назвать золотым орехом.
Пепел не знает о памяти ничего. Тот, кто уже под пеплом,
не помнит слова зверей и бликам окон на жёлтой стене
не рад, и капли дождей, что шуршали в унисон помехам
из радиолы, что играла под абажуром, - уже не в светлом
абрисе стихают, но молкнут в тёмной густеющей пелене.
И потому душа - ни благодати цветкам, ни влаги стеблям
не хочет, и лишь местью за боль от себя, словно в белене
растворена, и, как в сухой земле, - в страхе растёт оседлом,
от уходящих вверх, как от самых дальних созвездий дым,
воспоминаний об облаке над синим озером, о велосипеде
у дерева на крутом берегу, о кострах, что секли лучами
в час заревой тёмную стынь, и оттого, что теперь седым
поле, без ржи, остается, и под пеплом земля - и в следе
уже не видна, и потому что, вместо ангела над плечами,
у него в мозгу, словно визг кабана, мысль о своей победе
над собой, когда и глаза закрыв, и двери закрыв ключами,
остаётся лишь ждать щелчка в погасшем Большом Медведе.
Тогда выключается Ковш, и смерть так щёлкает тишиной,
что на веках нарастает лёд, в котором всё меньше трещин.
И тот, кто хотел стать всем, тот и остаться не смог собой,
и потому быть прекратил, и после - ни розой и ни сосной
не стал, и гибелью в огне - тени его иней теперь завещан.
Кто сиял для сияния и погас, тот в холодный отлит покой.
В нём и дробь барабанная, и хрип саксофона, и женщин
смех - застыли, и лёгкий дым в антрацитовый льёт забой,
где темно навсегда и за выдохом - новых вдох не обещан.
19 апреля 2025.
Глава 6.
- Если ты царь, - говорит он себе, - то сила твоя
в слове том. И в том, что в слове этом - ты сам.
И этим крепнет каждый мускул и каждая жила.
И да будет огонь мой ни холоден, словно змея,
ни, как свеча, горяч в теле, где возвожу я храм
свой - себе. Эта сила - слабость мою искупила,
когда судорогой губы сводило от личных драм.
И когда, за слезу во тьме, день ото дня корила
душа, куда, словно в сад калитку, открыл ворам.
- Жди, - говорит он себе, - если утром с небес заря
чело заклеймит и позолотит воротнички парчою.
- Жди, - говорит он себе, - народы пойдут толпой
и хором воскликнут: «Поставь над нами царя!»
И гласом этим омоются, словно водой речною.
И тогда стены крепки и тверда земля под стопой.
И речь из говора родников и рек станет ручною
сорокой, и за ней, как за псом-поводырём, слепой
пойдёт – тот, кто Солнце захочет звездой ночною
видеть в руках, им шаги свои - за верстой версту
освещать от крайней избы до пруда за холмами,
над которыми ни капканов, ни силков не ставил
ещё никто. И от мыслей таких - костенеет во рту
язык, и слово тогда - узор, созданный ледниками.
И мозг - ядерной вспышкой сверхновых правил
в слове том лес озарит, с папоротниками и мхами.
- Жди, - говорит он себе, - чтобы каждый славил
этот жар в тебе. Он будет мне, как дар волхвами
отдан каждым желанием каждого в первом ряду
и в пятом ряду, и в амфитеатре, чьё полукружье
орущие: «Браво!» рты разгонят до галёрки и рва
за театром, и в кварталы, где в копоти и в чаду
куют железо в кубах цехов, чьи трубы - оружье
против небес и палят по ним, и эхом деля на два,
и на сотни ответ: «Накормлю!» и на верблюжью
тропу - за питьём в пустыне так выведу. И тетива
верениц таких - напряжена, внимая как пастушье
слово, понятое, как своё, спекает в уголь и торф
водоросли. От жара мщения за долгое ожидание
триумфа, палит листву - в пепел, летящий в веки.
И тогда и вода в стакане - кипящего грога штоф.
И спящий в яслях – агнец и рождён на заклание
Человеку-Солнцу в дар, чтобы, как утро ацтеки,
без страха встречали в сотах зеркального здания
клерки полдень и хуторяне, рожь сметая в сусеки, -
в амбарах. И общая эта мечта - цель для восстания
против всего, и раскалены, как от страсти, виски.
Кровь в них густеет и вены спутывают как пакли
шершавые тело, в ушах не посвистывают дрозды.
И глухой тишиной такой череп сжат, как в тиски.
И все чувства вмурованы в мозг, как в гору сакли.
И сам он врос в большую шапку из чёрной звезды.
И сам для себя - в себе он разыгрывает спектакли
на белом подиуме, где куклами двигает без узды,
пока сюжеты для битв и соитий их - не иссякли.
Полночь. Он в зеркальной келье своей не спит.
Страх от неё - живот обжигает, словно крапива.
И лишь сквозь сон вода родниковая течёт живая.
Но в хрусталике шар из горного хрусталя отлит,
где мерцают вдали, как в мерзлоте, межа и нива,
за ними пустой просёлок, где на мопеде съезжая
с грунтовки, легко до ближнего сада, где слива
синеет, дойти - там и собака не лает сторожевая,
и свисток охранника не свистит, и алеет грива
коня на закате. Но неподвижен в зрачке пейзаж
оттого, что не отпускаем и присвоен взглядом.
И тогда втекают в него, чтобы в нём и застыть:
эстакады, растущие вдоль них - за этажом этаж
башни, перила, ограды, столбы, летящая рядом
электричка – среди чего дальше придётся жить,
ради движения плавя всё под огненным градом,
в своей темноте, зная – в ней и плыть, и плыть
по брови в горящей волне за небесным фасадом.*
И потому - говорит он себе - нужно брать сейчас:
ветры над городом, землю, пылящую под ногами.
Так молнии гонят стрижей в петляющие зигзаги
в мыслях и за окном красный горизонт - ватерпас
за которым чёрные поля, с пылающими стогами.
И дым от них – в лёгкие записывает, словно саги
- Если я царь, то сияю, как Арктур, над врагами -
один вместо Солнца, слушая, как хлопают флаги.
И желая перистые облака сворачивать в оригами.
* Согласно Данту, тираны были обречены на погружение в огненную реку по брови.
28 апреля 2024.
Глава 7.
Снег летящий пылает, как хлопок, и города черны
когда губы, синеющие под ним, твердят: прокляну
всё, за то, что горит вокруг не на небесах, а вблизи
городов, рощ и полей и души, словно вопль зурны,
от прощаний бунтуют, этим нерв теребя как струну.
Так и в садах яблони и цветы видит всегда в грязи
он, отворяя мозг горячему ветру - белому скакуну.
Его в бескрайней теперь пустыне, как ни тормози,
не задержать, и сердечная боль от него творит войну.
«Мысль - это уголь, что ветром ненависти возгорясь,
- отвечает себе он, - и да заменит сухими степями,
ради свободы гнева, - луга заливные между морями.
Если чина желтеет на них, в ладони мои не стремясь,
то позёмок песчаный пусть над стынущими костями
верблюда, пищухи, и дальше, под ржавыми якорями,
в мёртвых морях, веет, перелётную саранчу вестями
одаряя со всех сторон: твердь везде кипит пузырями!
Чтоб её чёрный рой спорил с небесными скоростями».
Так слово «убью» - в ухо его медью бьёт, что кимвал.
И так зрачки его красят в красное закат ярко красный.
И так в его пот холодный на лбу - проступает кровь
от неба - ежа в мозгу, которое звёзд китобойный вал
бросает на виноградник, и рвёт его, словно фугасный
заряд – лишь бы всё, что росло до него, заменила новь.
Он рисует правой рукою - с облака спуск террасный,
левой рукой держа рейсфедер, им тихо щипая бровь.
Чуть поправляя у зеркала бордовый халат атласный.
Говорит себе: «Я - огонь от угля, и значит творю золу.
Я – сила в экспандере, и значит свет сжимаю в точку.
Я – ветер сухой, и значит, с пожаром обновляю траву.
Пусть память - река в слово моё кипящую льёт смолу,
и тем жжёт его, и каждую букву в калёную оболочку
вплавляет, и так, чтоб по воле моей мог стриж в сову
обратиться, и кипарисовый лист возвратиться в почку.
Чтоб, вверх руку подняв, я пальцем пробовал тетиву
Стрельца, в самом центре небес горящего в одиночку!»
И в ответ он слышит: «Больше нет ни одной версты,
не ставшей стеклом, от озёр - лишь пар над грядами
гор, а потому и ты станешь чёрной, как нефть, водой
от слов своих «сдохну и я!», что нервы, словно кусты
палит, и раскрытый зонт, от летящей над проводами
горькой звезды – не укроет, как куплеты себе ни пой.
Как ни смеши себя, как свой страх ни заедай плодами,
тебе не своим судом гореть, и не глиной давясь сырой,
а ветром моим в пустыне, где искать пастухов со стадами!»
Но он жаждет, сгорая, и смерть разменять на смех,
вальс насвистывая у окна, и руки держа в карманах,
когда, призывая на землю грома, он и слышит гром
от взрывов, что пространства раскалывают, как орех.
Они, истлев, дым оставляют над реками и на лиманах.
И прах всех тел для него - стал суммою всех плером -
песнью, что хочет пропеть, под хлопки в балаганах.
Он остатки пергамента свинцовым скребёт пером,
чёрную рыбу рисуя кровью, бывшую в саламандрах.
Мир кончается не всхлипом, но хохотом каждый час,
когда тело вписано в контур, и Рай его станет краем
купюры у ресниц и скатерти, когда подвижный глаз
остановит взор у её изгиба, и у парапета, и возле касс,
где слова «ты и тебе» молкнут, как за вороньим граем
детский плач, и в каждой цезуре, словно угарный газ,
когда – точка, и чью-то боль запивают зелёным чаем.
Когда квадрат замыкает круг и важнее слезы - топаз.
Если память о розе в саду - только гипс, и необитаем
в душе ветром и запахом, но рост продолжает вверх
мыслью, словно резцом, - лепестком за лепестками.
Он глядит в него, как в кино, словно в ручей Нарцисс.
Когда в нём стынут и мельканье рыб, и полёты стерх, - он разбавляет сюжеты судьбы клоунами и войсками.
И в ночном лесу стирает, как ластиком, волков и лис.
Ножом срезает себе купы роз, намеченные ростками.
И на землю пустую взирает, словно комик из-за кулис,
с ползущей улыбкой. Глаза, как разбитые молотками
окна теперь - вихрь летящего пепла всасывают извне
и полнит кристаллами серы - и тела небесный конус,
и земную тень его, и облака вокруг головы - в рядно
снежных туч обращая ночью в декабрьской тишине.
И потому заметает наискосок синие сугробы Хронос.
Он огонь с крыльев своих тогда в чёрное льет зерно -*
в ясли свои, и лёд тогда океанов смертельный тонус
продлит в холодах, где поминальное некому пить вино.
Иней в полях и подсолнух шьёт, и в садах гладиолус.
*Хронос (Время) – в древнегреческой космологии - первоначало огня и воды и пневмы( силы жизни, духа)
22 декабря 2024.
Глава 8.
Снег становится пеплом, когда с усталостью от всего
боя за право стать первым и единственным Солнцем,
гаснет взгляд, и все перекрёстки запеленают потёмки.
Пепел – мёртв и холоден, и не знает о памяти ничего.
Его хлопья в полёте свободны, и если они: то оконцем,
то фонарём не освещены, и в тиши пустой негромки,
то и не страшны, даже если шагать за кроманьонцем
во след – в будущее, ёжась под ними, решат потомки,
в погоне за временем, словно за лидером – марафонцем.
Пепел не знает о памяти ничего, и ступня в нём следа
не оставляет, когда им тело по горло засыплет ветром.
И тогда в глазах тает Луна и панельных домов основа,
под серой штриховкой и в чёрном кране леденеет вода.
- Чем сильнее хотел огня, тем скорее - льда геометром
стал - внимает себе он, - и танцев стихающая босанова
в дальнем окне не обещает, а только закрытые фетром
или бязью проёмы, без стёкол, да редкие щелчки засова
от улиц - к площадям, что украшены спалённым кедром.
Пепел – не знает о памяти ничего, и раскалённой саже
безразлично: лететь на плоские крыши или на купола
или в квартирах и на мостах людей заметать по брови.
И если памяти нет, то и нет для новостей в метранпаже
нужды, когда будущее, словно на дальнем берегу скала
исчезает, как выдох, лишённый вдоха, и сердце – крови.
Заметённому пеплом не скажет никто «жду» и «ждала»,
и потому – нет желанья ему ни хлеб, и ни стада коровьи
растить, ни строить дома в городах и на дальнем краю села.
- Тот, кто хочет стать всем, - тот не может и быть собой,
- говорит он себе, – но тогда к себе нет повода для укора.
- Чистая правда, - говорит он, - это, умноженная на ноль,
пустота, что лишь огнём желаний жива, как жив прибой
океаном, и потому жить – значит поворачивать до упора
ключ завода того, что зовёшь своим телом, и чтоб моль
не съела одежду на нём, двигай его и всё вокруг от сора
очищай – лес руби, щепки в совок сметай, из моря соль
выпаривай, между глазом и звездой не оставляй зазора.
И перед глазом-звездой и тротуары пусты, и поля черны.
И за окном, сквозь пепел, лица сереют, словно фантомы.
То жившие когда-то здесь, мерцают как в ночи светляки,
между явью и сном: кто не простил и те, кто не прощены.
Их взгляд недвижим и рты, словно не вышедшие из комы.
Попеременно они в густой памяти исчезают, как топляки
в воде, пока пепел до звёзд закручивает свои ипподромы
для лошадей четырёх мастей возле млечной большой реки.
И там оставляют они следы, будто в белом полу проломы.
И туда стремится смерчами всё, что грело кости в груди.
В темноте, что кадры на киносеансе, это прочь потоком
со стрёкотом, с глаз долой, вверх отлетает, и там - эхом
не отзываясь в неживой пустоте, где нет ничего впереди
и нет ничего позади, а лишь тело одно, и, как под током,
оно не помнит больше о колыбели, где вместе со смехом
матери, склонённой над ней, ухо - налитое белым соком
яблоко чуяло, с благодарностью к детского сна прорехам,
сквозь которые и звон о стекло шмелю, и голоса сорокам
было легко подсказать и Солнце назвать золотым орехом.
Пепел не знает о памяти ничего. Тот, кто уже под пеплом,
не помнит слова зверей и бликам окон на жёлтой стене
не рад, и капли дождей, что шуршали в унисон помехам
из радиолы, что играла под абажуром, - уже не в светлом
абрисе стихают, но молкнут в тёмной густеющей пелене.
И потому душа - ни благодати цветкам, ни влаги стеблям
не хочет, и лишь местью за боль от себя, словно в белене
растворена, и, как в сухой земле, - в страхе растёт оседлом,
от уходящих вверх, как от самых дальних созвездий дым,
воспоминаний об облаке над синим озером, о велосипеде
у дерева на крутом берегу, о кострах, что секли лучами
в час заревой тёмную стынь, и оттого, что теперь седым
поле, без ржи, остается, и под пеплом земля - и в следе
уже не видна, и потому что, вместо ангела над плечами,
у него в мозгу, словно визг кабана, мысль о своей победе
над собой, когда и глаза закрыв, и двери закрыв ключами,
остаётся лишь ждать щелчка в погасшем Большом Медведе.
Тогда выключается Ковш, и смерть так щёлкает тишиной,
что на веках нарастает лёд, в котором всё меньше трещин.
И тот, кто хотел стать всем, тот и остаться не смог собой,
и потому быть прекратил, и после - ни розой и ни сосной
не стал, и гибелью в огне - тени его иней теперь завещан.
Кто сиял для сияния и погас, тот в холодный отлит покой.
В нём и дробь барабанная, и хрип саксофона, и женщин
смех - застыли, и лёгкий дым в антрацитовый льёт забой,
где темно навсегда и за выдохом - новых вдох не обещан.
19 апреля 2025.
