Часы с историей
Мы так мало знаем о жизни другого человека. Делаем поспешные выводы. Навешиваем ярлыки. Судим по внешности, одежде или поведению, а ведь у каждого есть своя история…
В городской рейсовый автобус громко смеясь, забежали две старшеклассницы.
– Эй! Ирка, стой! – вынимая наушники прокричала Маша, да так громко, что бабушка, сидевшая у окна, вздрогнула. – Лучше бы на такси доехали. Ты только посмотри в этих автобусах одни старикашки едут! – презрительно поджала губы девочка.
– Зато, дешевле! – растягивая слова с иностранным акцентом ответила Ирка.
– Ага, тоже мне! – ухмыльнулась Машка продолжая презрительно оглядывать пассажиров. Одноклассницы плюхнулись на свободные места «для инвалидов». Громко шурша упаковкой, они открыли чипсы и набили ими полный рот. Потом затеяли игру: одна находила пенсионера и передразнивала его, другая снимала всё это на видео и хохотала на весь автобус, пока один из пассажиров не сделал им замечание. Девочки притихли. Вдруг Машка пихнула Ирку локтем показав пальцем на седовласую женщину.
– Смотри, старушка странная такая, – Ирка повернула голову вправо. Машка от нетерпения хлопнула ладошкой по сидению. – Да нет же! Вот прям перед твоим носом сидит! В шмотках советских. Теперь видишь? – Ирка наконец увидела сидевшую напротив них старушку. Она была в платке с аккуратно собранными седыми волосами. Глубокие скорбные складки словно изрезали её лицо. Старушка задумчиво смотрела в окно, не замечая возмутительного поведения девочек.
– И что? – закатила глаза Ирка, снова окинув старушку оценивающим взглядом.
– У неё на руке две пары часов. Прикинь? – Машка округлила глаза и потрясла рукой звеня своими браслетами перед лицом подруги.
Ирка скривилась, отмахнулась от Машкиной руки и посмотрела на морщинистые руки старушки: смугловатая кожа едва просвечивала проступающие поверх костяшек набухшие вены. На тонком запястье блестели циферблаты наручных часов. Одни – женские на стёршейся позолоченной цепочке показывали точное время, другие, как заметила девочка, держались на ветхом кожаном ремешке. Часы эти были как замороженные, а хозяйка, будто ожидала, что они вот-вот оттают и застучат в такт сердцу.
Нечто сакральное, неуловимое, словно какая-то тайна была скрыта в образе этой пожилой женщины и её странных украшениях. Подруги это почувствовали. И обе старались приглушить в себе нарастающий ком эмоций: боли, тоски, стыда… Они впервые почувствовали, что им стыдно. Стыдно за своё поведение. Но ни одна из них не хотели признавать этого. Потому что не круто. Неловко ёрзая на сидении Ирка вдруг решила разрядить обстановку, съязвив как ни в чём не бывало.
– Может это у них мода такая? Цеплять на себя всё, что нажито непосильным трудом?
– Ага, мода… – подхватила Машка и процедила сквозь зубы, – тогда бы они все с двойными часами ходили! – и окинув старушку оценивающим взглядов постановила: – Стрёмно.
– Да, тише, ты! Ещё услышит, разорётся на весь автобус, – зашипела Ирка.
– Ну, услышит! И что? – снова закатила глаза Машка, – да сто пудов она глухая. Смотри как пялится в одну точку.
Старушка слышала каждое их слово, но даже виду не подала, лишь бережно поглаживала потрёпанный ремешок мужских наручных часов. Потом достала аккуратно сложенный белый носовой платок и осторожно протёрла им циферблат.
– Зырь, – она эти часы как последнюю модель смартфона протирает, – прыснула Ирка.
– Не иначе платиновые Швейцарские! – ответила Машка, трясясь от смеха. Автобус подъехал к остановке и одноклассницы гогоча во весь голос рванули к выходу рассыпав на полу чипсы.
Нина Александровна, так звали старушку, проводила девочек печальным взглядом. Тяжело вздохнула и другой рукой накрыла запястье с двумя часами.
Нет. Слова Ирки и Машки не задели её. Она просто не умела обижаться. Но эти девочки разворошили в её сознании нечто важное, то, что она с таким трепетом берегла почти всю свою жизнь: чувство надежды и бессмертной веры. То, что помогало ей выжить все эти годы…
Придя домой, Нина Александровна осмотрела себя в зеркале: цветастый шёлковый платок, покатые плечи, слегка помятый коричневый плащ и эти глаза… Потухшие серые глаза. Нина Александровна медленно провела ладонью по морщинистому лицу и прошептала.
– Мне уже восемьдесят девять лет. А я всё ещё жду тебя…
Надев тапочки она шаркающей походкой пошла на кухню. Поставила чайник на газовую плиту и постояла так пару минут засмотревшись на синее пламя из конфорки. Она вспомнила как увидела первый Вечный огонь тогда, в Туле в пятьдесят седьмом году. Как долго стояла, но так и не смогла подойти к нему.
Вздрогнув от воспоминаний Нина Александровна пошла в комнату. Из серванта она достала шкатулку в ней лежал пожелтевший со временем конверт и фотография кофейного цвета. Комната поплыла. Воспоминания мелькали перед глазами Нины Ивановны как слайды заезженного проектора и остановились на нём...
– Ну, здравствуй, Генка – вздохнула она. – Давно нам надо было поговорить. Как ты там? – с фотокарточки размером в половину ладони Нине Александровне улыбался молодой офицер в форме военных лет с высокими скулами и озорной искоркой в глазах. Он держал баян в руках и казалась вот-вот запоёт строевую. – Помнить – прошептала Нина Александровна – Как же тяжело всё это помнить. 9 мая День Победы. Как мы тогда всей семьёй радовались, Господи, как радовались-то! Как сердце замирало при мысли что, наконец увижу тебя. Ночами не спала, всё нашу встречу представляла. Глупая я тогда была. Дурёха. – Нина Александровна бережно провела пальцем по фотографии. – Знаешь… когда похоронка на тебя пришла, я её открывать боялась. Не верила. А потом думала, может ошибка какая, вдруг однофамилец… Всё себя этими мыслями тешила. Да что там! Я и сейчас дурёха. Представляешь, всё мне кажется в дверь позвонят, я открою, а там ты. Стоишь как ни в чём не бывало помигиваешь мне, мол, прости, родная, задержался. Дорога трудная была. А потом сидим мы с тобой на кухне, ты мне «Катюшу» на баяне играешь, а я подпеваю: «про того которого любила, про того чьи письма берегла…».
Товарищи твои с фронта передали мне бандерольку. – Нина Александровна достала белый платочек и поднесла к уголкам глаз. – Да полно тебе! – отмахнулась она. – Не плачу я. Глаза слезятся, капли купить забыла – сказала Нина Александровна, поставив фотографию на стол. – Так вот, я тогда свёрток этот открыла, смотрю, а там знакомый ремешок и циферблат с застывшими стрелками. Я же сразу поняла, что это твои часы. Просто верить не хотела. – Нина Александровна достала из серванта две чашки с блюдцами. Одну поставила перед собой, другую перед фотографией Геннадия. – Товарищи твои мне сказали, что перед тем как броситься с гранатой на фашистов, ты часы мне завещал со словами: «Любимой Ниночке на вечную память!» Но я всё равно верила, что ты выжил.
Старушка вздохнула.
– Ну послушай Ген, я понимаю, что ситуация была критическая и если бы не ты, то погибла бы вся рота. Но всё же… – Слова повисли в воздухе. Нина Александровна прислушалась – Свист пуль? Опять? – пронзительный звук разрезал воздух. Старушка вздрогнула. Закипел чайник. – Знаю, Ген. Знаю. Иначе ты не мог, что ж… – Нина Александровна пошла на кухню. Вернулась с чайником и заварила пару чайных пакетиков один себе, другой Геннадию. Она понимала, что это всего лишь фотография, но на ней был её любимый таким, каким она его запомнила. – Генка, Генка, – вздохнула Нина Александровна, размешивая кубик сахара в чашке. – А ты ведь мне обещал живым вернуться. Ты же всю войну прошёл. Одного дня тебе не хватило. Да, что уже говорить, – махнула рукой Нина Александровна, – Ты сам всё решил. – Слезы падали на запястье. – Да не плачу я! – сердито пробормотала старушка, поглаживая старенькие наручные часы.
Быстро моргая, Нина Александровна посмотрела на любимого. Вздохнула и начала медленно допивать остывающий чай. Потом резко так головой замотала. – Нет, нет и нет. Гена, часы я не сниму! Даже не уговаривай. Я всю жизнь в них проходила, я с ними и умру. Вот эти позолоченные ты мне на помолвку подарил, помнишь? А эти, – старушка с трепетом провела рукой по кожаному ремешку, – а эти с кожаным ремешком – твои! Всё что мне от тебя осталось. Часы я всегда на себе ношу, всегда о тебе помню. Знаешь, а я ведь только сегодня, когда в автобусе ехала, по-настоящему осознала, что ты ко мне больше не вернёшься… В другом мире встретимся. Но знай, пока я тебя помню, ты здесь и ты– живой. И не слушай, что люди говорят. Никого не слушай. Вот сегодня вместе со мной две девчушки ехали, потешные такие, всё шутили… Они ж не со зла. Мы тоже молодые глупенькие были – усмехнулась Нина Александровна и замолчала. А потом так тихо прошептала, словно тайну доверила: – Знаешь, Ген, а я ведь думала, что зря ты тогда своей жизнью пожертвовал. Но вот смотрю сегодня как молодёжь беззаботно живёт, счастливые они. И теперь я понимаю – не зря! А ты не слушай, Ген, что молва говорит, никого не слушай…
В городской рейсовый автобус громко смеясь, забежали две старшеклассницы.
– Эй! Ирка, стой! – вынимая наушники прокричала Маша, да так громко, что бабушка, сидевшая у окна, вздрогнула. – Лучше бы на такси доехали. Ты только посмотри в этих автобусах одни старикашки едут! – презрительно поджала губы девочка.
– Зато, дешевле! – растягивая слова с иностранным акцентом ответила Ирка.
– Ага, тоже мне! – ухмыльнулась Машка продолжая презрительно оглядывать пассажиров. Одноклассницы плюхнулись на свободные места «для инвалидов». Громко шурша упаковкой, они открыли чипсы и набили ими полный рот. Потом затеяли игру: одна находила пенсионера и передразнивала его, другая снимала всё это на видео и хохотала на весь автобус, пока один из пассажиров не сделал им замечание. Девочки притихли. Вдруг Машка пихнула Ирку локтем показав пальцем на седовласую женщину.
– Смотри, старушка странная такая, – Ирка повернула голову вправо. Машка от нетерпения хлопнула ладошкой по сидению. – Да нет же! Вот прям перед твоим носом сидит! В шмотках советских. Теперь видишь? – Ирка наконец увидела сидевшую напротив них старушку. Она была в платке с аккуратно собранными седыми волосами. Глубокие скорбные складки словно изрезали её лицо. Старушка задумчиво смотрела в окно, не замечая возмутительного поведения девочек.
– И что? – закатила глаза Ирка, снова окинув старушку оценивающим взглядом.
– У неё на руке две пары часов. Прикинь? – Машка округлила глаза и потрясла рукой звеня своими браслетами перед лицом подруги.
Ирка скривилась, отмахнулась от Машкиной руки и посмотрела на морщинистые руки старушки: смугловатая кожа едва просвечивала проступающие поверх костяшек набухшие вены. На тонком запястье блестели циферблаты наручных часов. Одни – женские на стёршейся позолоченной цепочке показывали точное время, другие, как заметила девочка, держались на ветхом кожаном ремешке. Часы эти были как замороженные, а хозяйка, будто ожидала, что они вот-вот оттают и застучат в такт сердцу.
Нечто сакральное, неуловимое, словно какая-то тайна была скрыта в образе этой пожилой женщины и её странных украшениях. Подруги это почувствовали. И обе старались приглушить в себе нарастающий ком эмоций: боли, тоски, стыда… Они впервые почувствовали, что им стыдно. Стыдно за своё поведение. Но ни одна из них не хотели признавать этого. Потому что не круто. Неловко ёрзая на сидении Ирка вдруг решила разрядить обстановку, съязвив как ни в чём не бывало.
– Может это у них мода такая? Цеплять на себя всё, что нажито непосильным трудом?
– Ага, мода… – подхватила Машка и процедила сквозь зубы, – тогда бы они все с двойными часами ходили! – и окинув старушку оценивающим взглядов постановила: – Стрёмно.
– Да, тише, ты! Ещё услышит, разорётся на весь автобус, – зашипела Ирка.
– Ну, услышит! И что? – снова закатила глаза Машка, – да сто пудов она глухая. Смотри как пялится в одну точку.
Старушка слышала каждое их слово, но даже виду не подала, лишь бережно поглаживала потрёпанный ремешок мужских наручных часов. Потом достала аккуратно сложенный белый носовой платок и осторожно протёрла им циферблат.
– Зырь, – она эти часы как последнюю модель смартфона протирает, – прыснула Ирка.
– Не иначе платиновые Швейцарские! – ответила Машка, трясясь от смеха. Автобус подъехал к остановке и одноклассницы гогоча во весь голос рванули к выходу рассыпав на полу чипсы.
Нина Александровна, так звали старушку, проводила девочек печальным взглядом. Тяжело вздохнула и другой рукой накрыла запястье с двумя часами.
Нет. Слова Ирки и Машки не задели её. Она просто не умела обижаться. Но эти девочки разворошили в её сознании нечто важное, то, что она с таким трепетом берегла почти всю свою жизнь: чувство надежды и бессмертной веры. То, что помогало ей выжить все эти годы…
Придя домой, Нина Александровна осмотрела себя в зеркале: цветастый шёлковый платок, покатые плечи, слегка помятый коричневый плащ и эти глаза… Потухшие серые глаза. Нина Александровна медленно провела ладонью по морщинистому лицу и прошептала.
– Мне уже восемьдесят девять лет. А я всё ещё жду тебя…
Надев тапочки она шаркающей походкой пошла на кухню. Поставила чайник на газовую плиту и постояла так пару минут засмотревшись на синее пламя из конфорки. Она вспомнила как увидела первый Вечный огонь тогда, в Туле в пятьдесят седьмом году. Как долго стояла, но так и не смогла подойти к нему.
Вздрогнув от воспоминаний Нина Александровна пошла в комнату. Из серванта она достала шкатулку в ней лежал пожелтевший со временем конверт и фотография кофейного цвета. Комната поплыла. Воспоминания мелькали перед глазами Нины Ивановны как слайды заезженного проектора и остановились на нём...
– Ну, здравствуй, Генка – вздохнула она. – Давно нам надо было поговорить. Как ты там? – с фотокарточки размером в половину ладони Нине Александровне улыбался молодой офицер в форме военных лет с высокими скулами и озорной искоркой в глазах. Он держал баян в руках и казалась вот-вот запоёт строевую. – Помнить – прошептала Нина Александровна – Как же тяжело всё это помнить. 9 мая День Победы. Как мы тогда всей семьёй радовались, Господи, как радовались-то! Как сердце замирало при мысли что, наконец увижу тебя. Ночами не спала, всё нашу встречу представляла. Глупая я тогда была. Дурёха. – Нина Александровна бережно провела пальцем по фотографии. – Знаешь… когда похоронка на тебя пришла, я её открывать боялась. Не верила. А потом думала, может ошибка какая, вдруг однофамилец… Всё себя этими мыслями тешила. Да что там! Я и сейчас дурёха. Представляешь, всё мне кажется в дверь позвонят, я открою, а там ты. Стоишь как ни в чём не бывало помигиваешь мне, мол, прости, родная, задержался. Дорога трудная была. А потом сидим мы с тобой на кухне, ты мне «Катюшу» на баяне играешь, а я подпеваю: «про того которого любила, про того чьи письма берегла…».
Товарищи твои с фронта передали мне бандерольку. – Нина Александровна достала белый платочек и поднесла к уголкам глаз. – Да полно тебе! – отмахнулась она. – Не плачу я. Глаза слезятся, капли купить забыла – сказала Нина Александровна, поставив фотографию на стол. – Так вот, я тогда свёрток этот открыла, смотрю, а там знакомый ремешок и циферблат с застывшими стрелками. Я же сразу поняла, что это твои часы. Просто верить не хотела. – Нина Александровна достала из серванта две чашки с блюдцами. Одну поставила перед собой, другую перед фотографией Геннадия. – Товарищи твои мне сказали, что перед тем как броситься с гранатой на фашистов, ты часы мне завещал со словами: «Любимой Ниночке на вечную память!» Но я всё равно верила, что ты выжил.
Старушка вздохнула.
– Ну послушай Ген, я понимаю, что ситуация была критическая и если бы не ты, то погибла бы вся рота. Но всё же… – Слова повисли в воздухе. Нина Александровна прислушалась – Свист пуль? Опять? – пронзительный звук разрезал воздух. Старушка вздрогнула. Закипел чайник. – Знаю, Ген. Знаю. Иначе ты не мог, что ж… – Нина Александровна пошла на кухню. Вернулась с чайником и заварила пару чайных пакетиков один себе, другой Геннадию. Она понимала, что это всего лишь фотография, но на ней был её любимый таким, каким она его запомнила. – Генка, Генка, – вздохнула Нина Александровна, размешивая кубик сахара в чашке. – А ты ведь мне обещал живым вернуться. Ты же всю войну прошёл. Одного дня тебе не хватило. Да, что уже говорить, – махнула рукой Нина Александровна, – Ты сам всё решил. – Слезы падали на запястье. – Да не плачу я! – сердито пробормотала старушка, поглаживая старенькие наручные часы.
Быстро моргая, Нина Александровна посмотрела на любимого. Вздохнула и начала медленно допивать остывающий чай. Потом резко так головой замотала. – Нет, нет и нет. Гена, часы я не сниму! Даже не уговаривай. Я всю жизнь в них проходила, я с ними и умру. Вот эти позолоченные ты мне на помолвку подарил, помнишь? А эти, – старушка с трепетом провела рукой по кожаному ремешку, – а эти с кожаным ремешком – твои! Всё что мне от тебя осталось. Часы я всегда на себе ношу, всегда о тебе помню. Знаешь, а я ведь только сегодня, когда в автобусе ехала, по-настоящему осознала, что ты ко мне больше не вернёшься… В другом мире встретимся. Но знай, пока я тебя помню, ты здесь и ты– живой. И не слушай, что люди говорят. Никого не слушай. Вот сегодня вместе со мной две девчушки ехали, потешные такие, всё шутили… Они ж не со зла. Мы тоже молодые глупенькие были – усмехнулась Нина Александровна и замолчала. А потом так тихо прошептала, словно тайну доверила: – Знаешь, Ген, а я ведь думала, что зря ты тогда своей жизнью пожертвовал. Но вот смотрю сегодня как молодёжь беззаботно живёт, счастливые они. И теперь я понимаю – не зря! А ты не слушай, Ген, что молва говорит, никого не слушай…
