Бабу Нюту все любили. Вот совсем все – и хорошие люди, и плохие, и это меня всегда удивляло, потому что не укладывалось в мои представления о жизни. В этой жизни о всяком человеке находилось что сказать плохого, посплетничать, а о бабе Нюте не находилось. Ни у кого не находилось.
Я что вообще-то знал? Когда вообще что-то стал знать.
Вот родился. Все были рады, но никому было не до меня. Папа работал, Запсиб свой строил. Мама тоже работала, шлифовала на станке какие-то снаряды на металлургическом комбинате (на доске почета висела – я любил ходить к заводоуправлению и смотреть). Вся страна их тогда, при Хрущеве, шлифовала. Написали родной бабушке на Сахалин – приезжай, поводись с внуком. Бабушка сложная. Всю жизнь влюблялась, настойчиво рожала детей. Десять мужей, двадцать детей. Выжили двое – мой отец да его старший брат. Отец ей всю жизнь так и не простил – когда подростком был и их раскулачили, жили в землянке, и бабушка, на жизнь зарабатывавшая шитьем («Я ж модистка знаменитая была», - говорила мне она, когда из ума совсем выжила), принимала любимых своих при нем, вот в той самой землянке, он видел, слышал и не простил, нет. Она, кажется, действительно любила. То одного, то другого. Но действительно. Бывают такие женщины.
Из деревенских мужиков один с войны вернулся. Стал, конечно, председателем сельсовета. Конечно, пил. И у бабушки оказался. В любимых. Медаль «За победу над Японией». Рассказы о том, как там, на Дальнем Востоке, хорошо. Бабушка была свободна. Старший сын оказался в якутских лагерях, младшего, моего отца, «мобилизовали» - милиционер приехал и отвез его на станцию Навля, там погрузили, а потом выгрузили в Сталинске, это Западная Сибирь, три с половиной тысячи километров – живи, работай. Так стал сибиряком.
Рассказы о Дальнем Востоке превратились в явь. Нужно было заселять Сахалин – предложили поехать, и они сорвались. Бабушка оказалась на Сахалине.
Написали, когда я родился: приезжай, с внуком сидеть некому. Она ответила – письмом. В нем была десятирублевая красная бумажка и слова: нет, не могу, у меня тут муж, Федор Кузьмич, хозяйство, выкручивайтесь сами.
Последняя надежда была на бабу Нюту. Она была родной сестрой моего деда (со стороны отца). Тоже из раскулаченных, землянки, нищета, беда. Я потом, когда уже подрастал, ей всякие книжки показывал с портретами писателей – она в точности опознавала: это Некрасов, это Гаршин, это Достоевский, это Чехов… Начитанная была. И доставала фотографии – себя юной в кисейных платьях, очень красивая. Видно было, что из богатых, вся такая из себя.
И она приехала, и год со мною провела. Я ничего не помню, совсем сопливый был, но как будто помню. Мама рассказывала – вышла из больницы, пришла домой, а я разорался и за юбку бабы Нюты прятался, не хотел к родной маме, не знал ее, а знал только бабу Нюту.
Потом она исчезла на своей Брянщине, вернулась туда. Я только слышал –баба Нюта святая, она лучше всех, и о ней чаще говорилось, чем о моей родной бабушке, которая на Сахалине. Отец как-то слетал на Сахалин, вернулся мрачный: живет в говне, говорил он, и вся жизнь там говно, а Федор ее Кузьмич с утра выпьет стакан водки, обоссытся и спит до следующего стакана. День, говорил, у матери провел, а потом поселился в гостинице в Южно-Сахалинске, а к ней ездил на электричке днем. И пиво, говорил, в Южно-Сахалинске вкусное.
А баба Нюта у нас снова появилась, когда мне лет десять было. Приехала своих сыновей навестить – они тоже в Новокузнецке оказались: средний и младший, вкалывали на металлургическом комбинате. Ощущение теплоты. Она жила у нас дня два-три – я вот что запомнил: приходил из школы, и мы с ней шарики надували. И смеялись-смеялись. И терли их. О наши головы. Знаете как: шарик нужно о сухие чистые волосы натереть, и он после этого на стене висит. У бабы Нюты были чистые сухие волосы – после них все шарики замечательно на стенах висели. Все стены были в шариках. Мои родители с работы приходили и ахали, какой цирк, какой праздник. А мы с бабой Нютой смеялись, заговорщицки посматривая друг на друга.
Потом, потом, потом.
Потом баба Нюта в Новокузнецк переселилась.
У нее старший сын повесился. Пришел с работы, выслушал молча наезды своей жены, пошел в сарай, нашел веревку и повесился.
Я помню ночной шум, братья пришли за моим отцом, и они улетели. Папа позже рассказывал, что они в самолете выпили втроем пять бутылок водки, а потом ночью от Навли двадцать километров полями шли. Успели, похоронили. Мама говорила: у человека не было силы воли, слабак, а я уже тогда сомневался, что дело не в силе воли. А в усталости.
И баба Нюта переехала к своим сыновьям в Новокузнецк. Хозяйствовала на пятиметровой кухоньке. В своем застиранном халатике и со своими сухими чистыми волосами. Я тогда бросил московский институт, работал слесарем на заводе, и все переживали, что я много пью водки. Ругали меня за это, водку прятали. А я приходил к бабе Нюте, на ее кухоньку, и она наливала мне двести граммов и говорила: Саша, да все у тебя получится, все будет у тебя хорошо, и я ей верил. И мне снова шарики хотелось надувать, чтобы как в детстве было.
А потом она умерла. Мама позвонила и сказала: а баба Нюта-то умерла.
И мы стали собираться, чтобы ее хоронить.
Прилетел ее внук Сережа с Севера – с Камчатки, очень богатый и сам себе нравящийся от этого.
Прилетел ее внук Ваня – из Мурманска, морской офицер, очень достойный.
Прилетела ее внучка Ксения – с Брянщины, юная, беременная и очень уверенная в своей беременности.
Прилетела ее сноха тетя Юля – вредная, от вредности которой она и сбежала в Сибирь.
И собрались вообще все – мужья ее новокузнецких внучек, их родители, и все-все-все.
А баба Нюта была вообще не похожа на бабу Нюту. У нее провалился рот, его подвязывали, и она ссохлась, как будто материя ее тела вдруг пропала. Я с Валеркой, мужем ее внучки, крышку от гроба, красной материей обитую, нес и думал, какой я красивый в дубленке, летом купленной в Ташкенте. Это был декабрь, и земля промерзла на два метра, и ее долбили, и все говорили: эти работники берут слишком много, а они правда трудились изо всех сил – мыслимо, прокопать во льду. На кладбище было противно: Пашка, внук бабы Нюты, следователь и несчастный человек (его жена бросила незадолго) командовал изо всех сил, но силы кончались, ему хотелось выпить, это было видно. Да ему вообще было плохо, и мне, и всем. Завывал ветер, стыло было.
Поминали изо всех сил.
А на следующий день уже не поминали. А снова собрались, у нас уже. И составили столы на две комнаты. И говорили о том, что вот как здорово, что в кои-то веки собрались, и перезнакомились, и узнали друг друга. И пластинки стали ставить – цыган и прочее затейливое. Плясали, руками размахивали. Вывалились на улицу. И мы с Пашкой шли впереди по Бульвару Героев, и у Вечного Огня увидели козлов, собирающих общественные розы, и бросились к ним и устроили дикую драку, в которой победили козлов, и вернули розы Вечному Огню.
А утром все снова собрались у нас и тихо похмелялись и говорили: баба Нюта святая, она нас собрала всех вместе, мы все-таки семья. И с тех пор мы больше вместе никогда не собирались.