Нота
рассказ
Гриша не умел петь. Он репетировал поздно вечером, когда все в доме ложились
спать. И где-то к двенадцати ему удавалось зазвучать. А до этого вырывались
лишь робкие звуки. Серьезно заниматься музыкой получалось у Гриши только с
бабушкой. Оно и понятно: в прошлом бабушка – директор музыкальной школы, а с
недавних пор руководитель хорового кружка. Гриша не любил петь. Не любил,
потому что не получалось.
– Григорий, подбородок мы держим прямо. Прямо, голубчик мой, слышишь? – она
вставала с круглого табурета, устало ходила по комнате и размахивала руками,
словно в ее голове Гриша уже давно исполнял «Вокализ» Рахманинова или хотя
бы «Как пойду я на бы-ы-ыструю ре-е-ечку».
Гриша смотрел на бабушку, но голоса ее не слышал, как и не слышал себя. Иногда
папа шутил, что, быть может, в какой-нибудь день у Гриши просто отобрали уши и
поэтому он ничего теперь не слышит. Бабушка суетилась, просила напрячь живот,
почувствовать диафрагму.
– Разве голос рождается из живота? – удивленно спросил Гриша.
– Конечно. Все рождается из живота. Даже ты когда-то из него появился. Точно так
же и звук. Чем звук тебе не ребенок? – Бабушка насторожилась. До этого Гриша не
спрашивал ничего про музыку. Он мог говорить о звездах, считать печенье или
спрашивать, почему именно пингвины не умеют летать.
Гриша пытался нащупать что-то у себя в пупке – почувствовать звук на ощупь.
Из-под оранжевой водолазки показалось маленькое бесформенное тело, какое
бывает у детей, когда они вроде бы еще не взрослые, но уже и не маленькие.
– А-а-а, – потянул Гриша. В животе приятно завибрировало и отдало в горло, но
звук оборвался, и он снова опустил подбородок в пол.
– Ты чего замолчал, Григорий? Даже не успела обернуться, а он уже опять в пол.
Гриша молчал. Он смотрел на стертый паркет, на бабушкины бордовые тапочки с
вышитыми белыми розами. За окном проехал мусоровоз – этот звук отчетливо
проносился каждый день почти в одно и то же время и никогда не обрывался. Все
рождало звук. На стене у входной двери гудели большие часы. В двенадцать в них
звучал маленький колокольчик. На кухне горела лампа, и звучала она всегда одной
непрерывной нотой. А ведь бабушка не выключала на кухне свет даже ночью.
Стало быть, музыка в этом доме была всегда. А когда закипал чайник, через него
пробивалась музыка – сначала писком, затем треском, а потом и вовсе шипением.
Бабушка ходила по комнате, останавливаясь у окна, потом задумчиво
возвращалась к инструменту. Она еле поднимала ноги, что даже в ее шарканье
Гриша услышал ноту. Вот бы и ему что-нибудь такое сказать, чтобы наконец-то
слиться со всем этим живым оркестром в один концерт. И вдруг он неожиданно для
себя громко зевнул.
спать. И где-то к двенадцати ему удавалось зазвучать. А до этого вырывались
лишь робкие звуки. Серьезно заниматься музыкой получалось у Гриши только с
бабушкой. Оно и понятно: в прошлом бабушка – директор музыкальной школы, а с
недавних пор руководитель хорового кружка. Гриша не любил петь. Не любил,
потому что не получалось.
– Григорий, подбородок мы держим прямо. Прямо, голубчик мой, слышишь? – она
вставала с круглого табурета, устало ходила по комнате и размахивала руками,
словно в ее голове Гриша уже давно исполнял «Вокализ» Рахманинова или хотя
бы «Как пойду я на бы-ы-ыструю ре-е-ечку».
Гриша смотрел на бабушку, но голоса ее не слышал, как и не слышал себя. Иногда
папа шутил, что, быть может, в какой-нибудь день у Гриши просто отобрали уши и
поэтому он ничего теперь не слышит. Бабушка суетилась, просила напрячь живот,
почувствовать диафрагму.
– Разве голос рождается из живота? – удивленно спросил Гриша.
– Конечно. Все рождается из живота. Даже ты когда-то из него появился. Точно так
же и звук. Чем звук тебе не ребенок? – Бабушка насторожилась. До этого Гриша не
спрашивал ничего про музыку. Он мог говорить о звездах, считать печенье или
спрашивать, почему именно пингвины не умеют летать.
Гриша пытался нащупать что-то у себя в пупке – почувствовать звук на ощупь.
Из-под оранжевой водолазки показалось маленькое бесформенное тело, какое
бывает у детей, когда они вроде бы еще не взрослые, но уже и не маленькие.
– А-а-а, – потянул Гриша. В животе приятно завибрировало и отдало в горло, но
звук оборвался, и он снова опустил подбородок в пол.
– Ты чего замолчал, Григорий? Даже не успела обернуться, а он уже опять в пол.
Гриша молчал. Он смотрел на стертый паркет, на бабушкины бордовые тапочки с
вышитыми белыми розами. За окном проехал мусоровоз – этот звук отчетливо
проносился каждый день почти в одно и то же время и никогда не обрывался. Все
рождало звук. На стене у входной двери гудели большие часы. В двенадцать в них
звучал маленький колокольчик. На кухне горела лампа, и звучала она всегда одной
непрерывной нотой. А ведь бабушка не выключала на кухне свет даже ночью.
Стало быть, музыка в этом доме была всегда. А когда закипал чайник, через него
пробивалась музыка – сначала писком, затем треском, а потом и вовсе шипением.
Бабушка ходила по комнате, останавливаясь у окна, потом задумчиво
возвращалась к инструменту. Она еле поднимала ноги, что даже в ее шарканье
Гриша услышал ноту. Вот бы и ему что-нибудь такое сказать, чтобы наконец-то
слиться со всем этим живым оркестром в один концерт. И вдруг он неожиданно для
себя громко зевнул.