Лукьяныч
Памяти поэта-фронтовика Н.М. Лукьянова
Штабеля смолёных плах…
Ночной
Свод промыт проточною звездою,
Чуть поблескивает рельс…
Седой,
Сядь, Лукьяныч, посиди со мною.
В присмиревших травах ветер спит,
Серебрится одурь бересклета.
Расскажи мне, что тебя томит
Этой ночью, на изломе лета…
«…Пекло сорок третьего…
Висок
Набухает гулом, на дороге
Люди, люди, люди, и песок
Налипает на босые ноги…
Дети, бабы, старцы… А вокруг –
Ненавистным ржущим оцепленьем –
Пьяный волчий выводок. Орут,
Выродки! Кровь в жилах цепенеет.
Остолбеневая, у груди
Нянчит мать заплаканного сына,
Но она не знает: впереди –
Жуткое молчание ложбины.
Вот она! – из-под усталых ног
Рвутся мокрые ошмётки глины,
Жёсткий лязг затвора, и пинок,
И удар в согнувшуюся спину…
Помню – я бегу в толпе, незряч
От жары и пота, соль – корою,
И стекает к той ложбине плач,
Перебит свинцовою струёю.
Залп!
И крик… Молчание… И вновь –
Рвущийся, багровый вопль – о сыне!
Только кровь на травах, только кровь
В пьяно захлебнувшейся ложбине.
…Я очнулся полночью, в бреду…
Но, ломая ветви бересклета,
Ухватившись взглядом за звезду,
Выкарабкивался я из бреда.
И ползли навстречу, от звезды
Чуть светясь, – и стыла кровь в испуге –
Мёртвые, распяленные рты,
Мёртвые, взыскующие руки.
Так я полз, превозмогая стон,
Час… второй…
И темень выцветает…
Блеск зари – и обморочный сон
Благостыней тело обнимает.
…Росные, разбуженные ветви,
У палатки мокрые кусты…
В тихом партизанском лазарете
Я лежал, спелёнутый в бинты.
Так тоскливо было, одиноко…
Слушал я, как подсыхает боль,
И бледнело в памяти – дорога,
На губах запекшаяся соль…
Худосочный дождичёк в оконце,
В листьях – воробьиная возня,
Дни и ночи, дни…
И только хлопцы
Выручали шуткою меня.
А потом, в бою под Черемховым,
Выносили прямо из огня,
На себе тащили в рейде – словом,
На ноги поставили меня.
И однажды в день,
припорошённый
Палою листвою, вышел я,
Вышел – точно заново рождённый,
И заплакал, счастья не тая:
Красота ознобная, земная,
Золотых дубрав дремучий шёлк…
Постоял я, словно привыкая,
И – пошёл…, пошёл…, пошёл…
Пошёл!
Я – сквозь листопады и морозы –
Шёл вперёд, сквозь стоны матерей,
Сквозь огонь и гарь, седые слёзы
Маленьких измученных детей.
Ночной
Свод промыт проточною звездою,
Чуть поблескивает рельс…
Седой,
Сядь, Лукьяныч, посиди со мною.
В присмиревших травах ветер спит,
Серебрится одурь бересклета.
Расскажи мне, что тебя томит
Этой ночью, на изломе лета…
«…Пекло сорок третьего…
Висок
Набухает гулом, на дороге
Люди, люди, люди, и песок
Налипает на босые ноги…
Дети, бабы, старцы… А вокруг –
Ненавистным ржущим оцепленьем –
Пьяный волчий выводок. Орут,
Выродки! Кровь в жилах цепенеет.
Остолбеневая, у груди
Нянчит мать заплаканного сына,
Но она не знает: впереди –
Жуткое молчание ложбины.
Вот она! – из-под усталых ног
Рвутся мокрые ошмётки глины,
Жёсткий лязг затвора, и пинок,
И удар в согнувшуюся спину…
Помню – я бегу в толпе, незряч
От жары и пота, соль – корою,
И стекает к той ложбине плач,
Перебит свинцовою струёю.
Залп!
И крик… Молчание… И вновь –
Рвущийся, багровый вопль – о сыне!
Только кровь на травах, только кровь
В пьяно захлебнувшейся ложбине.
…Я очнулся полночью, в бреду…
Но, ломая ветви бересклета,
Ухватившись взглядом за звезду,
Выкарабкивался я из бреда.
И ползли навстречу, от звезды
Чуть светясь, – и стыла кровь в испуге –
Мёртвые, распяленные рты,
Мёртвые, взыскующие руки.
Так я полз, превозмогая стон,
Час… второй…
И темень выцветает…
Блеск зари – и обморочный сон
Благостыней тело обнимает.
…Росные, разбуженные ветви,
У палатки мокрые кусты…
В тихом партизанском лазарете
Я лежал, спелёнутый в бинты.
Так тоскливо было, одиноко…
Слушал я, как подсыхает боль,
И бледнело в памяти – дорога,
На губах запекшаяся соль…
Худосочный дождичёк в оконце,
В листьях – воробьиная возня,
Дни и ночи, дни…
И только хлопцы
Выручали шуткою меня.
А потом, в бою под Черемховым,
Выносили прямо из огня,
На себе тащили в рейде – словом,
На ноги поставили меня.
И однажды в день,
припорошённый
Палою листвою, вышел я,
Вышел – точно заново рождённый,
И заплакал, счастья не тая:
Красота ознобная, земная,
Золотых дубрав дремучий шёлк…
Постоял я, словно привыкая,
И – пошёл…, пошёл…, пошёл…
Пошёл!
Я – сквозь листопады и морозы –
Шёл вперёд, сквозь стоны матерей,
Сквозь огонь и гарь, седые слёзы
Маленьких измученных детей.
Шёл, до боли стискивая зубы,
Белый свет мне застили – крестом
Старики на обгоревших срубах,
Люто пригвождённые штыком.
В огненном, прицельном пересверке,
Шёл я Украиной,
а в глазах
Меркли – обесчещенные церкви,
По ветру стенанья распластав.
Мне сжигала душу жажда мести,
А кругом – безлюдье, ветер лишь
Грозною симфонией возмездья
Выл в органных трубах пепелищ.
За спиной – полотнище востока,
И врагу – за кровь, спалённый дом! –
На коварство, бешенство, жестокость.
Отвечал я праведным огнём.
Отвечал я – беспощадно, люто.
Вещий отблеск этого огня
Мне открылся – в праздничном салюте
Над седыми башнями Кремля.
Пламенея над державным камнем,
Олицетворяя торжество,
Он горел, горел, непререкаем, –
Волею народа моего.
А народ, сполна набедовавшись,
Вымотан военною страдой,
Поднимал к зелёной жизни – пашни
Ясною, воспрянувшей весной.
А народ мой, над железной ржавью,
В думах о грядущем и былом,
Топорами сеял по державе
Рукотворный, домовитый гром.
И отрадней не было заботы –
Прописать их в жизни навсегда,
Дерзкой, жаркой выпечки заводы
Да созвездья домен…
Города
Из руин, с натугою и болью,
Поднимались… Точно монолит,
На авральной нашей, щедрой крови –
Родина незыблемо стоит.
Не забыть мне, как по нашей воле
Так выхлёстывались этажи,
Что гудело небо, где – раздолье,
Половодье света и стрижи.
И, в неоспоримой сини, в веских
Облаках, зенит бетоном пах,
И печаль вытаивала – в женских
Радостных, заплаканных глазах…
Золотые годы! Не тогда ли
Ты, родная, словно день, светла,
С неизбывным именем – Наталья,
В жизнь мою так празднично вошла?
В нашем новом, в нашем добром доме
Пусть не затухает, крепнет пусть
В сопряжённых, стиснутых ладонях
Рвущийся, переплетенный пульс!
Мир был алым, был янтарным, синим,
И казалось – сердце ухнет вниз
В час, когда ладони те под сыном
Тяжестью счастливо налились.
И, как нота радости, всё пуще,
Всё сильней звучал для нас, один,
Он – орущий, яростно сосущий,
Громкий и нетерпеливый, сын!..
А меж тем, наметив цель и вектор,
Властно созидательная страсть
Чертежами, дерзостью проектов
За хребты Уральские рвалась.
Там, с дремучей эры (чем не диво?),
Миллионы, прочитал я, лет
В лежбищах под мерзлотой лениво,
Мощь копя, вылёживалась нефть,
Что Сибири обещала славу,
Лозунги расправив на ветру,
И стезя истории по праву
Круто повернула на Югру.
Эх, и жизнь!
И где ж – тоска о доме?!
Захлебнулись далью. Ветер в лбы…
И река блеснула – на изломе
Враз переосмысленной судьбы.
Обь! Её простор неизносимый,
Свежести пронзительный глоток…
И дремучий ток студёной силы
Наши баржи к северу повлёк.
Проплывали гуси, низко-низко,
И дымами стлались на ветру
Серые, приземистые избы,
Рубленые в лапу, на яру.
Я следил, как сиро, одиноко
Провисали в сумерках огни,
Как росло, в ветвящихся протоках,
Ствольное движение Оби.
И величье Родины открылось
Мне вот здесь,
где крылья распростёр
Глазу и душе моей – на вырост! –
Коренной, невзнузданный простор.
И сосед – раздумье ли, забота
Лоб ему морщинами рябит? –
Просветлев, огладил взором воду
И протяжно выдохнул:
«Сиби-и-ирь…»,
Зачерпнул Оби и, капли сея
На лицо, хлебнул прохлады – всласть!
С родовою тягою – на Север
Жажда постиженья в нём спеклась,
Ибо, под плетьми, под батогами,
Как мечту, таил в себе народ
Это ход спасительный – за Камень,
Заповедуя из рода в род.
И, воспитан куцыми межами,
От ярёма отойдя едва ль,
Пил и пил несытыми глазами
Молодую, пристальную даль…
Омывая свежестью бесплотной,
Мягко выносила нас река
К сумрачным бревенчатым заплотам,
К избам, оседающим в века.
Тишина усталостью застыла
В их древесной избяной судьбе.
Мнилось нам, что время опочило
В брёвнах и стареющей резьбе.
Дальний, тёмный лес в закате мылся…
Но, надкалывая тишину,
Вывернулся катер из-за мыса,
Посылая к берегу волну.
От мошки отмахиваясь веткой,
Бел, в дремучих кольцах бороды,
Румберг, Саваоф нефтеразведки,
Нам отвёл участок… У воды,
Мы забыли ночи и рассветы,
В спорой перекличке топоров,
Протянув через весну и лето
Грохот бензопил и чад костров.
Ярая, осмысленная сила,
В той работе вылившись сполна,
Нас творила, бытие крепила,
Как в спасенье, в кров воплощена,
Общею тревогой нас братала…
Я забыл и думать об ином,
Растворён в мелькающих авралах,
Взбадриваясь вечным кипятком.
И, хоть дни скукоживались, тая,
Хмарью наливался окоём, –
Вызревал посёлок, обрастая
Домодельным, радостным теплом.
А Сургут следил, ревнив едва ли,
Как в ветхозаветные черты
Его улиц свежесть мы вживляли,
Над покровом вечной мерзлоты.
И однажды, к костерку пригнувшись,
Румберг наш, катая уголёк,
Прикурил и, скупо улыбнувшись,
«Первенцем» посёлок наш нарёк.
И, когда, белым-белы от падеры,
Позатмились небо и земля,
Незаёмным, веришь ли, характером
Первенец – порадовал меня.
Был он крепко скроен, и, не скрою,
Радости мне не было иной –
Наблюдать вечернею порою
Возвращенье вахты с буровой.
Вот она – надвинуты поглубже
Шапки на усталые глаза…
Мне ль не знать,
как люто давит стужа,
Вымораживая голоса?
Вот он – первый шаг по половицам,
Ожиданьем сердце облегло…
Шаг второй…
И вот – румянцем лица
Омывает встречное тепло.
И мерцает лаской и приветом,
Утопая в гуще снеговой,
Каждый дом,
жилым набитый светом,
Ясный и неповторимый – м о й!
Время шло…
Вдруг – мы и не гадали –
На отлёте вешних алых зорь,
Завязалась, тайная,
в Наталье
И здоровье выветрила – хворь,
Навалилась кашлем и удушьем…
Я глядел, как, уплывая в сон,
Вполнакала брезжит из подушки
Разом оскудевшее лицо.
Что ещё страшнее этой доли?!
Как металась бедная жена,
В омуте горючей, страшной боли
До кровиночки растворена!
А, очнувшись, задохнувшись синью,
Вся бледна от боли и любви,
Как она тянула, тая, к сыну
Руки исступлённые свои!
В нашем новом,
В нашем светлом доме
Стали мы с ним долею бедны…
Поднялся понурый, тёмный холмик
Посреди наволглой тишины.
Дрожь листвы, приземистое небо,
Ливнями пробитое насквозь,
Слёзы сына,
плачущего слепо, –
Всё кручиной в сердце запеклось,
Словно жизнь в году этом проклятом
Выгорела, страшная, во мне…
И молчал я, тускло гладя взглядом
Тозовку на вытертом ремне.
Вот она, испытанная, рядом,
Загляни-ка в пристальный зрачок,
Надави, чтобы покончить разом
С жизнью, на податливый курок.
Но, всё тело, стягивая дрожью,
С юного усталого лица
Слёзно наплывали:
«Как ты можешь?!»
Сына беззащитные глаза.
И казалось, что тревоги множа,
В рослой синеве растворена,
Рощею, рекою:
«Как ты можешь?» –
Тихо шелестела мне жена.
Я спускался к берегу, где глуше…
Облака вздымая над собой
И врачуя свежестью, сквозь душу
Шла река, отплёскивая боль.
Отпускало…
Высь качала чаек…
Возвращался на огни домов,
И молчал, молчал мой дом, встречая
Блеском свежевымытых полов,
Спорым жаром чайника…
Похоже,
Что радел здесь добрый домовой,
Так теплел весь дом наш, обихожен
Лёгкою, незримою рукой.
И пока, в отчаянье незрячем,
Жил я, – сыну справили пальто,
Высадили саженцы на даче,
И, поверь мне, я не ведал, кто…
Но потом осмыслил – люди это
Поднимали на ноги меня,
Как те хлопцы,
что военным летом
На себе тащили из огня…
В душу с разговорами не лезли,
А молчком садились у огня
Да справляли всю работу, если
На объекте задержался я…
И, как все они – бульдозеристы,
Слесаря, бурильщики, – я ждал,
Как в зенит, горящий солнцем, чистый, –
Долгожданный, выхлестнет фонтан.
Над землёй, что мощью нас вспоила,
Что заботой выбродила в нас,
Тяжела, выстаивалась сила,
Клокотала, содрогая пласт,
И под толщей крепла понемногу,
Средоточье ликованья, мук…
Но молчали мы, тая тревогу,
Задавив сомнения:
«А вдруг?..».
А она та сила, нарастая,
Выход в трубах вздыбленных нашла
И, рабочей взнузданная сталью,
Вдруг пошла, пошла, пошла…
Пошла!
Над рекой, истоптанной валами,
Над брусничным полымем полян,
Над густыми елями, над нами
Вымахнул – наш первенец! – фонтан.
…А теперь здесь – дом мой…
В нетерпенье,
Тороплю, гоню на север, вдаль,
Сквозь мороз и гнус, стальные звенья,
С тундрою братая магистраль,
Только шпалы за спиною тают…
Видно, пращур, страсть свою храня,
Тягою на Север – окликает
Через поколения меня.
В праздных рассуждениях что проку?..
Вот о чём я думаю сейчас:
Мы с тобою строим, брат, дорогу,
А она, дорога, – лепит нас.
Я кормил мошку, кувалдой грелся,
Каждою кровинкой с нею слит...
Потому, наверно, мои рельсы
Через сердце в тундру проросли.
День придёт –
сольюсь с травою, с глиной…
Только знаю – жизнь своё возьмёт!
Эту ширь, завещанную сыну,
Мой потомок с новою сольёт.
Но каким же будет он, крылатой,
Дерзновенной силою взметён?
По масштабу звёздного загляда
Путь мой пусть переосмыслит он,
Над лесами, над болотной ржавью,
Постигая время и себя…
Твёрдо верим –
будет у державы
Вечно магистральною судьба!
Белый свет мне застили – крестом
Старики на обгоревших срубах,
Люто пригвождённые штыком.
В огненном, прицельном пересверке,
Шёл я Украиной,
а в глазах
Меркли – обесчещенные церкви,
По ветру стенанья распластав.
Мне сжигала душу жажда мести,
А кругом – безлюдье, ветер лишь
Грозною симфонией возмездья
Выл в органных трубах пепелищ.
За спиной – полотнище востока,
И врагу – за кровь, спалённый дом! –
На коварство, бешенство, жестокость.
Отвечал я праведным огнём.
Отвечал я – беспощадно, люто.
Вещий отблеск этого огня
Мне открылся – в праздничном салюте
Над седыми башнями Кремля.
Пламенея над державным камнем,
Олицетворяя торжество,
Он горел, горел, непререкаем, –
Волею народа моего.
А народ, сполна набедовавшись,
Вымотан военною страдой,
Поднимал к зелёной жизни – пашни
Ясною, воспрянувшей весной.
А народ мой, над железной ржавью,
В думах о грядущем и былом,
Топорами сеял по державе
Рукотворный, домовитый гром.
И отрадней не было заботы –
Прописать их в жизни навсегда,
Дерзкой, жаркой выпечки заводы
Да созвездья домен…
Города
Из руин, с натугою и болью,
Поднимались… Точно монолит,
На авральной нашей, щедрой крови –
Родина незыблемо стоит.
Не забыть мне, как по нашей воле
Так выхлёстывались этажи,
Что гудело небо, где – раздолье,
Половодье света и стрижи.
И, в неоспоримой сини, в веских
Облаках, зенит бетоном пах,
И печаль вытаивала – в женских
Радостных, заплаканных глазах…
Золотые годы! Не тогда ли
Ты, родная, словно день, светла,
С неизбывным именем – Наталья,
В жизнь мою так празднично вошла?
В нашем новом, в нашем добром доме
Пусть не затухает, крепнет пусть
В сопряжённых, стиснутых ладонях
Рвущийся, переплетенный пульс!
Мир был алым, был янтарным, синим,
И казалось – сердце ухнет вниз
В час, когда ладони те под сыном
Тяжестью счастливо налились.
И, как нота радости, всё пуще,
Всё сильней звучал для нас, один,
Он – орущий, яростно сосущий,
Громкий и нетерпеливый, сын!..
А меж тем, наметив цель и вектор,
Властно созидательная страсть
Чертежами, дерзостью проектов
За хребты Уральские рвалась.
Там, с дремучей эры (чем не диво?),
Миллионы, прочитал я, лет
В лежбищах под мерзлотой лениво,
Мощь копя, вылёживалась нефть,
Что Сибири обещала славу,
Лозунги расправив на ветру,
И стезя истории по праву
Круто повернула на Югру.
Эх, и жизнь!
И где ж – тоска о доме?!
Захлебнулись далью. Ветер в лбы…
И река блеснула – на изломе
Враз переосмысленной судьбы.
Обь! Её простор неизносимый,
Свежести пронзительный глоток…
И дремучий ток студёной силы
Наши баржи к северу повлёк.
Проплывали гуси, низко-низко,
И дымами стлались на ветру
Серые, приземистые избы,
Рубленые в лапу, на яру.
Я следил, как сиро, одиноко
Провисали в сумерках огни,
Как росло, в ветвящихся протоках,
Ствольное движение Оби.
И величье Родины открылось
Мне вот здесь,
где крылья распростёр
Глазу и душе моей – на вырост! –
Коренной, невзнузданный простор.
И сосед – раздумье ли, забота
Лоб ему морщинами рябит? –
Просветлев, огладил взором воду
И протяжно выдохнул:
«Сиби-и-ирь…»,
Зачерпнул Оби и, капли сея
На лицо, хлебнул прохлады – всласть!
С родовою тягою – на Север
Жажда постиженья в нём спеклась,
Ибо, под плетьми, под батогами,
Как мечту, таил в себе народ
Это ход спасительный – за Камень,
Заповедуя из рода в род.
И, воспитан куцыми межами,
От ярёма отойдя едва ль,
Пил и пил несытыми глазами
Молодую, пристальную даль…
Омывая свежестью бесплотной,
Мягко выносила нас река
К сумрачным бревенчатым заплотам,
К избам, оседающим в века.
Тишина усталостью застыла
В их древесной избяной судьбе.
Мнилось нам, что время опочило
В брёвнах и стареющей резьбе.
Дальний, тёмный лес в закате мылся…
Но, надкалывая тишину,
Вывернулся катер из-за мыса,
Посылая к берегу волну.
От мошки отмахиваясь веткой,
Бел, в дремучих кольцах бороды,
Румберг, Саваоф нефтеразведки,
Нам отвёл участок… У воды,
Мы забыли ночи и рассветы,
В спорой перекличке топоров,
Протянув через весну и лето
Грохот бензопил и чад костров.
Ярая, осмысленная сила,
В той работе вылившись сполна,
Нас творила, бытие крепила,
Как в спасенье, в кров воплощена,
Общею тревогой нас братала…
Я забыл и думать об ином,
Растворён в мелькающих авралах,
Взбадриваясь вечным кипятком.
И, хоть дни скукоживались, тая,
Хмарью наливался окоём, –
Вызревал посёлок, обрастая
Домодельным, радостным теплом.
А Сургут следил, ревнив едва ли,
Как в ветхозаветные черты
Его улиц свежесть мы вживляли,
Над покровом вечной мерзлоты.
И однажды, к костерку пригнувшись,
Румберг наш, катая уголёк,
Прикурил и, скупо улыбнувшись,
«Первенцем» посёлок наш нарёк.
И, когда, белым-белы от падеры,
Позатмились небо и земля,
Незаёмным, веришь ли, характером
Первенец – порадовал меня.
Был он крепко скроен, и, не скрою,
Радости мне не было иной –
Наблюдать вечернею порою
Возвращенье вахты с буровой.
Вот она – надвинуты поглубже
Шапки на усталые глаза…
Мне ль не знать,
как люто давит стужа,
Вымораживая голоса?
Вот он – первый шаг по половицам,
Ожиданьем сердце облегло…
Шаг второй…
И вот – румянцем лица
Омывает встречное тепло.
И мерцает лаской и приветом,
Утопая в гуще снеговой,
Каждый дом,
жилым набитый светом,
Ясный и неповторимый – м о й!
Время шло…
Вдруг – мы и не гадали –
На отлёте вешних алых зорь,
Завязалась, тайная,
в Наталье
И здоровье выветрила – хворь,
Навалилась кашлем и удушьем…
Я глядел, как, уплывая в сон,
Вполнакала брезжит из подушки
Разом оскудевшее лицо.
Что ещё страшнее этой доли?!
Как металась бедная жена,
В омуте горючей, страшной боли
До кровиночки растворена!
А, очнувшись, задохнувшись синью,
Вся бледна от боли и любви,
Как она тянула, тая, к сыну
Руки исступлённые свои!
В нашем новом,
В нашем светлом доме
Стали мы с ним долею бедны…
Поднялся понурый, тёмный холмик
Посреди наволглой тишины.
Дрожь листвы, приземистое небо,
Ливнями пробитое насквозь,
Слёзы сына,
плачущего слепо, –
Всё кручиной в сердце запеклось,
Словно жизнь в году этом проклятом
Выгорела, страшная, во мне…
И молчал я, тускло гладя взглядом
Тозовку на вытертом ремне.
Вот она, испытанная, рядом,
Загляни-ка в пристальный зрачок,
Надави, чтобы покончить разом
С жизнью, на податливый курок.
Но, всё тело, стягивая дрожью,
С юного усталого лица
Слёзно наплывали:
«Как ты можешь?!»
Сына беззащитные глаза.
И казалось, что тревоги множа,
В рослой синеве растворена,
Рощею, рекою:
«Как ты можешь?» –
Тихо шелестела мне жена.
Я спускался к берегу, где глуше…
Облака вздымая над собой
И врачуя свежестью, сквозь душу
Шла река, отплёскивая боль.
Отпускало…
Высь качала чаек…
Возвращался на огни домов,
И молчал, молчал мой дом, встречая
Блеском свежевымытых полов,
Спорым жаром чайника…
Похоже,
Что радел здесь добрый домовой,
Так теплел весь дом наш, обихожен
Лёгкою, незримою рукой.
И пока, в отчаянье незрячем,
Жил я, – сыну справили пальто,
Высадили саженцы на даче,
И, поверь мне, я не ведал, кто…
Но потом осмыслил – люди это
Поднимали на ноги меня,
Как те хлопцы,
что военным летом
На себе тащили из огня…
В душу с разговорами не лезли,
А молчком садились у огня
Да справляли всю работу, если
На объекте задержался я…
И, как все они – бульдозеристы,
Слесаря, бурильщики, – я ждал,
Как в зенит, горящий солнцем, чистый, –
Долгожданный, выхлестнет фонтан.
Над землёй, что мощью нас вспоила,
Что заботой выбродила в нас,
Тяжела, выстаивалась сила,
Клокотала, содрогая пласт,
И под толщей крепла понемногу,
Средоточье ликованья, мук…
Но молчали мы, тая тревогу,
Задавив сомнения:
«А вдруг?..».
А она та сила, нарастая,
Выход в трубах вздыбленных нашла
И, рабочей взнузданная сталью,
Вдруг пошла, пошла, пошла…
Пошла!
Над рекой, истоптанной валами,
Над брусничным полымем полян,
Над густыми елями, над нами
Вымахнул – наш первенец! – фонтан.
…А теперь здесь – дом мой…
В нетерпенье,
Тороплю, гоню на север, вдаль,
Сквозь мороз и гнус, стальные звенья,
С тундрою братая магистраль,
Только шпалы за спиною тают…
Видно, пращур, страсть свою храня,
Тягою на Север – окликает
Через поколения меня.
В праздных рассуждениях что проку?..
Вот о чём я думаю сейчас:
Мы с тобою строим, брат, дорогу,
А она, дорога, – лепит нас.
Я кормил мошку, кувалдой грелся,
Каждою кровинкой с нею слит...
Потому, наверно, мои рельсы
Через сердце в тундру проросли.
День придёт –
сольюсь с травою, с глиной…
Только знаю – жизнь своё возьмёт!
Эту ширь, завещанную сыну,
Мой потомок с новою сольёт.
Но каким же будет он, крылатой,
Дерзновенной силою взметён?
По масштабу звёздного загляда
Путь мой пусть переосмыслит он,
Над лесами, над болотной ржавью,
Постигая время и себя…
Твёрдо верим –
будет у державы
Вечно магистральною судьба!
