Штабеля смолёных плах… Ночной Свод промыт проточною звездою, Чуть поблескивает рельс… Седой, Сядь, Лукьяныч, посиди со мною. В присмиревших травах ветер спит, Серебрится одурь бересклета. Расскажи мне, что тебя томит Этой ночью, на изломе лета…
«…Пекло сорок третьего… Висок Набухает гулом, на дороге Люди, люди, люди, и песок Налипает на босые ноги… Дети, бабы, старцы… А вокруг – Ненавистным ржущим оцепленьем – Пьяный волчий выводок. Орут, Выродки! Кровь в жилах цепенеет.
Остолбеневая, у груди Нянчит мать заплаканного сына, Но она не знает: впереди – Жуткое молчание ложбины. Вот она! – из-под усталых ног Рвутся мокрые ошмётки глины, Жёсткий лязг затвора, и пинок, И удар в согнувшуюся спину…
Помню – я бегу в толпе, незряч От жары и пота, соль – корою, И стекает к той ложбине плач, Перебит свинцовою струёю. Залп! И крик… Молчание… И вновь – Рвущийся, багровый вопль – о сыне! Только кровь на травах, только кровь В пьяно захлебнувшейся ложбине.
…Я очнулся полночью, в бреду… Но, ломая ветви бересклета, Ухватившись взглядом за звезду, Выкарабкивался я из бреда. И ползли навстречу, от звезды Чуть светясь, – и стыла кровь в испуге – Мёртвые, распяленные рты, Мёртвые, взыскующие руки.
Так я полз, превозмогая стон, Час… второй… И темень выцветает… Блеск зари – и обморочный сон Благостыней тело обнимает. …Росные, разбуженные ветви, У палатки мокрые кусты… В тихом партизанском лазарете Я лежал, спелёнутый в бинты.
Так тоскливо было, одиноко… Слушал я, как подсыхает боль, И бледнело в памяти – дорога, На губах запекшаяся соль… Худосочный дождичёк в оконце, В листьях – воробьиная возня, Дни и ночи, дни… И только хлопцы Выручали шуткою меня.
А потом, в бою под Черемховым, Выносили прямо из огня, На себе тащили в рейде – словом, На ноги поставили меня. И однажды в день, припорошённый Палою листвою, вышел я, Вышел – точно заново рождённый, И заплакал, счастья не тая: Красота ознобная, земная, Золотых дубрав дремучий шёлк… Постоял я, словно привыкая, И – пошёл…, пошёл…, пошёл…
Пошёл! Я – сквозь листопады и морозы – Шёл вперёд, сквозь стоны матерей, Сквозь огонь и гарь, седые слёзы Маленьких измученных детей.
Шёл, до боли стискивая зубы, Белый свет мне застили – крестом Старики на обгоревших срубах, Люто пригвождённые штыком.
В огненном, прицельном пересверке, Шёл я Украиной, а в глазах Меркли – обесчещенные церкви, По ветру стенанья распластав. Мне сжигала душу жажда мести, А кругом – безлюдье, ветер лишь Грозною симфонией возмездья Выл в органных трубах пепелищ.
За спиной – полотнище востока, И врагу – за кровь, спалённый дом! – На коварство, бешенство, жестокость. Отвечал я праведным огнём. Отвечал я – беспощадно, люто. Вещий отблеск этого огня Мне открылся – в праздничном салюте Над седыми башнями Кремля.
Пламенея над державным камнем, Олицетворяя торжество, Он горел, горел, непререкаем, – Волею народа моего. А народ, сполна набедовавшись, Вымотан военною страдой, Поднимал к зелёной жизни – пашни Ясною, воспрянувшей весной.
А народ мой, над железной ржавью, В думах о грядущем и былом, Топорами сеял по державе Рукотворный, домовитый гром. И отрадней не было заботы – Прописать их в жизни навсегда, Дерзкой, жаркой выпечки заводы Да созвездья домен… Города Из руин, с натугою и болью, Поднимались… Точно монолит, На авральной нашей, щедрой крови – Родина незыблемо стоит.
Не забыть мне, как по нашей воле Так выхлёстывались этажи, Что гудело небо, где – раздолье, Половодье света и стрижи. И, в неоспоримой сини, в веских Облаках, зенит бетоном пах, И печаль вытаивала – в женских
Радостных, заплаканных глазах… Золотые годы! Не тогда ли Ты, родная, словно день, светла, С неизбывным именем – Наталья, В жизнь мою так празднично вошла? В нашем новом, в нашем добром доме Пусть не затухает, крепнет пусть В сопряжённых, стиснутых ладонях Рвущийся, переплетенный пульс!
Мир был алым, был янтарным, синим, И казалось – сердце ухнет вниз В час, когда ладони те под сыном Тяжестью счастливо налились. И, как нота радости, всё пуще, Всё сильней звучал для нас, один, Он – орущий, яростно сосущий, Громкий и нетерпеливый, сын!..
А меж тем, наметив цель и вектор, Властно созидательная страсть Чертежами, дерзостью проектов За хребты Уральские рвалась. Там, с дремучей эры (чем не диво?), Миллионы, прочитал я, лет В лежбищах под мерзлотой лениво, Мощь копя, вылёживалась нефть, Что Сибири обещала славу, Лозунги расправив на ветру, И стезя истории по праву Круто повернула на Югру.
Эх, и жизнь! И где ж – тоска о доме?! Захлебнулись далью. Ветер в лбы… И река блеснула – на изломе Враз переосмысленной судьбы. Обь! Её простор неизносимый, Свежести пронзительный глоток… И дремучий ток студёной силы Наши баржи к северу повлёк.
Проплывали гуси, низко-низко, И дымами стлались на ветру Серые, приземистые избы, Рубленые в лапу, на яру. Я следил, как сиро, одиноко Провисали в сумерках огни, Как росло, в ветвящихся протоках, Ствольное движение Оби.
И величье Родины открылось Мне вот здесь, где крылья распростёр Глазу и душе моей – на вырост! – Коренной, невзнузданный простор. И сосед – раздумье ли, забота Лоб ему морщинами рябит? – Просветлев, огладил взором воду И протяжно выдохнул: «Сиби-и-ирь…»,
Зачерпнул Оби и, капли сея На лицо, хлебнул прохлады – всласть! С родовою тягою – на Север Жажда постиженья в нём спеклась, Ибо, под плетьми, под батогами, Как мечту, таил в себе народ Это ход спасительный – за Камень, Заповедуя из рода в род.
И, воспитан куцыми межами, От ярёма отойдя едва ль,
Пил и пил несытыми глазами Молодую, пристальную даль… Омывая свежестью бесплотной, Мягко выносила нас река К сумрачным бревенчатым заплотам, К избам, оседающим в века.
Тишина усталостью застыла В их древесной избяной судьбе. Мнилось нам, что время опочило В брёвнах и стареющей резьбе. Дальний, тёмный лес в закате мылся… Но, надкалывая тишину, Вывернулся катер из-за мыса, Посылая к берегу волну.
От мошки отмахиваясь веткой, Бел, в дремучих кольцах бороды, Румберг, Саваоф нефтеразведки, Нам отвёл участок… У воды, Мы забыли ночи и рассветы, В спорой перекличке топоров, Протянув через весну и лето Грохот бензопил и чад костров. Ярая, осмысленная сила, В той работе вылившись сполна, Нас творила, бытие крепила, Как в спасенье, в кров воплощена, Общею тревогой нас братала… Я забыл и думать об ином,
Растворён в мелькающих авралах, Взбадриваясь вечным кипятком. И, хоть дни скукоживались, тая, Хмарью наливался окоём, – Вызревал посёлок, обрастая Домодельным, радостным теплом.
А Сургут следил, ревнив едва ли, Как в ветхозаветные черты Его улиц свежесть мы вживляли, Над покровом вечной мерзлоты. И однажды, к костерку пригнувшись, Румберг наш, катая уголёк, Прикурил и, скупо улыбнувшись, «Первенцем» посёлок наш нарёк.
И, когда, белым-белы от падеры, Позатмились небо и земля, Незаёмным, веришь ли, характером Первенец – порадовал меня. Был он крепко скроен, и, не скрою, Радости мне не было иной – Наблюдать вечернею порою Возвращенье вахты с буровой.
Вот она – надвинуты поглубже Шапки на усталые глаза… Мне ль не знать, как люто давит стужа, Вымораживая голоса?
Вот он – первый шаг по половицам, Ожиданьем сердце облегло… Шаг второй… И вот – румянцем лица Омывает встречное тепло. И мерцает лаской и приветом, Утопая в гуще снеговой, Каждый дом, жилым набитый светом, Ясный и неповторимый – м о й! Время шло…
Вдруг – мы и не гадали – На отлёте вешних алых зорь, Завязалась, тайная, в Наталье
И здоровье выветрила – хворь, Навалилась кашлем и удушьем… Я глядел, как, уплывая в сон, Вполнакала брезжит из подушки Разом оскудевшее лицо.
Что ещё страшнее этой доли?! Как металась бедная жена, В омуте горючей, страшной боли До кровиночки растворена! А, очнувшись, задохнувшись синью, Вся бледна от боли и любви, Как она тянула, тая, к сыну Руки исступлённые свои!
В нашем новом, В нашем светлом доме Стали мы с ним долею бедны… Поднялся понурый, тёмный холмик Посреди наволглой тишины.
Дрожь листвы, приземистое небо, Ливнями пробитое насквозь, Слёзы сына, плачущего слепо, – Всё кручиной в сердце запеклось, Словно жизнь в году этом проклятом Выгорела, страшная, во мне… И молчал я, тускло гладя взглядом Тозовку на вытертом ремне.
Вот она, испытанная, рядом, Загляни-ка в пристальный зрачок, Надави, чтобы покончить разом С жизнью, на податливый курок. Но, всё тело, стягивая дрожью, С юного усталого лица Слёзно наплывали: «Как ты можешь?!» Сына беззащитные глаза.
И казалось, что тревоги множа, В рослой синеве растворена, Рощею, рекою: «Как ты можешь?» – Тихо шелестела мне жена.
Я спускался к берегу, где глуше… Облака вздымая над собой И врачуя свежестью, сквозь душу Шла река, отплёскивая боль.
Отпускало… Высь качала чаек… Возвращался на огни домов, И молчал, молчал мой дом, встречая Блеском свежевымытых полов, Спорым жаром чайника… Похоже, Что радел здесь добрый домовой, Так теплел весь дом наш, обихожен Лёгкою, незримою рукой.
И пока, в отчаянье незрячем, Жил я, – сыну справили пальто, Высадили саженцы на даче, И, поверь мне, я не ведал, кто… Но потом осмыслил – люди это Поднимали на ноги меня, Как те хлопцы, что военным летом На себе тащили из огня…
В душу с разговорами не лезли, А молчком садились у огня Да справляли всю работу, если На объекте задержался я…
И, как все они – бульдозеристы, Слесаря, бурильщики, – я ждал, Как в зенит, горящий солнцем, чистый, – Долгожданный, выхлестнет фонтан.
Над землёй, что мощью нас вспоила, Что заботой выбродила в нас, Тяжела, выстаивалась сила, Клокотала, содрогая пласт,
И под толщей крепла понемногу, Средоточье ликованья, мук… Но молчали мы, тая тревогу, Задавив сомнения: «А вдруг?..».
А она та сила, нарастая, Выход в трубах вздыбленных нашла И, рабочей взнузданная сталью, Вдруг пошла, пошла, пошла… Пошла! Над рекой, истоптанной валами, Над брусничным полымем полян, Над густыми елями, над нами Вымахнул – наш первенец! – фонтан.
…А теперь здесь – дом мой… В нетерпенье, Тороплю, гоню на север, вдаль, Сквозь мороз и гнус, стальные звенья, С тундрою братая магистраль, Только шпалы за спиною тают… Видно, пращур, страсть свою храня, Тягою на Север – окликает Через поколения меня.
В праздных рассуждениях что проку?.. Вот о чём я думаю сейчас: Мы с тобою строим, брат, дорогу, А она, дорога, – лепит нас. Я кормил мошку, кувалдой грелся, Каждою кровинкой с нею слит... Потому, наверно, мои рельсы Через сердце в тундру проросли.
День придёт – сольюсь с травою, с глиной… Только знаю – жизнь своё возьмёт! Эту ширь, завещанную сыну, Мой потомок с новою сольёт. Но каким же будет он, крылатой, Дерзновенной силою взметён? По масштабу звёздного загляда Путь мой пусть переосмыслит он, Над лесами, над болотной ржавью, Постигая время и себя…
Твёрдо верим – будет у державы Вечно магистральною судьба!