Приуроченный к 90-летию со дня основания Литературного института им А.М.Горького публикуются
"Антонов, Достоевский и исполненное обещание."
Моя любовь к Фёдору Михайловичу Достоевскому в две тысячи семнадцатом году была так сильна, что я посвятила ему свою творческую работу на вступительном экзамене в Литературный институт. Мне казалось, что уже за то, что я читаю Достоевского — похоже, единственная в родном городе — меня должны принять с распростертыми объятиями.
Работу, в которую я вложила всю душу, приемная комиссия оценила в двадцать баллов из ста и приложила рецензию «Банально. Ни одной своей мысли».
Когда я узнала результат, мне показалось, что сам Бог посмотрел презрительно, сплюнул и ушёл по своим божественным делам.
У любителя Достоевского не может быть полумер: любое мало-мальски значимое событие переживается непременно с надрывом, страстью и алкоголем. Я не стала нарушать традицию и напилась. Затем поехала в клуб. Таксист — парень из восточного зарубежья с добрыми глазами — отговаривал меня и обещал бесплатно отвезти домой. Ну уж нет — буду кутить, как поэты Серебряного века в «Бродячей собаке». У меня и повод есть.
Я не помню тот клуб. Но помню, что танцевала. Сознание будто плыло в облаке, и я двигалась в этом облаке, и наблюдала за чудесами, проступающими из него. Какие-то люди. Какой-то алкоголь. Чьи-то поцелуи — кажется, мои. Мутная лампочка казалась самым незыблемым, что есть в этом мире, и танцуя, я не сводила с неё взгляд.
Потом сидела на бордюре с сигаретой в зубах (хотя вообще-то не курю) и глубокомысленно смотрела вдаль.
Почему-то было не так весело, как в рассказах о разгульной жизни классиков. Точнее, тошно было, хоть волком вой.
Через три месяца я выкинула окаменевшую от слёз подушку и поняла, что смысл жизни ушёл, как последняя сволочь, а вот сама жизнь почему-то осталась. И надо как-то жить её дальше.
Как таракан, я стала искать щель, чтобы проникнуть в храм литературы. Полезла в интернет, где нашла координаты кружка «Белкин» при институте и поехала наудачу — вдруг хоть туда возьмут.
Была среда, вечер и слякоть, редкие счастливчики-студенты и преподаватели расходились по домам. Я вошла в здание, на которое указал охранник в будке и села на кресло в коридорчике. Рядом примостился старичок, по виду пьяненький сторож.
— Вы пришли на «Белкин»? — полюбопытствовал он.
— Да.
— Вы пишете прозу или поэзию? — не отставал старичок.
— Прозу, — сухо ответила я, недоумевая, почему он ко мне прицепился. Я пришла к мэтрам литературы, перед ними и буду держать ответ!
В этот момент вошла девушка и сказала:
— Здравствуйте, Алексей Константинович!
Так я и познакомилась с Антоновым, председателем литературного кружка «Белкин», и Екатериной Бармичевой, его заместителем.
Хорошо, что нахамить не успела.
В первый же день Антонов узнал, что моя творческая работа была посвящена Достоевскому. Его глаза заблестели — и я поняла, что пришла по верному адресу. Фёдор Михайлович стал паролем, по которому мы опознали друг в друге «своих». Отличная получилась команда: абитуриентка-неудачница и преподаватель, которого я только раз видела трезвым (и то в больнице). Достоевский бы оценил.
Алексей Константинович на фоне моего небогатого литературного опыта казался прямо-таки богом. Я мужественно садилась на первый ряд, чтобы не упустить ни единого слова. Организм молил о пощаде — запах перегара в кабинете стоял такой крепкий, что его можно было разливать по флаконам и продавать, как химическое оружие. Я отвечала организму: «терпи, мы постигаем литературу!» и училась задерживать дыхание хотя бы на час.
После проваленного поступления писать не хотелось. Я надеялась отсидеться в темном уголке, просто слушая умных людей. Но Антонов говорил не сдаваться. Поддавшись уговорам, я написала короткий рассказ и отправила на обсуждение в «Белкин». Явилась на занятие, предчувствуя разнос и подтверждение своей бездарности.
В кабинете сидел один Антонов. Я удивилась, потом поняла: осталась неделя до Нового года и всем просто было не до того.
Антонов начал неумолимо:
— Я прочитал вашу работу.
Я съежилась. А через пять минут мы спорили, какого цвета кроссовки у главной героини и надо ли об этом писать. Сошлись на том, что любому дураку ясно, что белые. «А когда ваша героиня выключила компьютер, она выключила прошлую жизнь» — заметил Антонов, сразив меня наповал. Я не думала об этом, когда писала рассказ, но после его слов осознала, что так и есть.
После Нового года вновь на кружок пришли лишь мы двое. Антонов достал слегка потрёпанную коричневую книжицу и предложил: «Давайте почитаем?».
Это было «Преступление и наказание». Как тут отказаться!
Минут пятнадцать мы говорили только про название. Я узнала, что оно выбивается из ряда тех наименований, которые давали писатели того времени своим произведениям, послушала про приём антитезы, который также использовал Толстой в названии романа «Война и мир».
Потом мы перешли к чтению. Антонов обращал внимание на детали произведения, о которых я не задумывалась раньше. Оказывается, Раскольников жил на последнем этаже потому, что там самые дешёвые комнаты из-за протекающей крыши. А квартирную хозяйку автор специально поместил этажом ниже, чтобы Родион каждый день вынужден был с ней сталкиваться, испытывая «болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился». Если бы они виделись раз в месяц, Раскольников гораздо легче переносил бы своё положение, и трагедии бы не случилось.
«А как Достоевский описал Раскольникова? А старуху-процентщицу? А почему он описал её именно так?». Да я в жизни не задавалась такими вопросами!
Мы закончили чтение первой главы в одиннадцать вечера. На прощание Антонов сказал:
— Давайте в следующий раз прочитаем вторую главу.
— Давайте!
— Обещайте мне.
К чему такие формальности? Мне в радость поговорить о любимом писателе с маэстро литературы! Но Антонов смотрел на меня очень серьёзно, и я ответила:
— Обещаю.
Через неделю Антонов не пришёл на кружок впервые за много лет. Мы подумали, что он просто задерживается и решили начать без него. К концу занятия зампредседателя Екатерина не скрывала беспокойства: Антонов приходил на «Белкин» всегда, в любом состоянии. Стало ясно: что-то случилось.
После кружка мы вышли из здания Литературного института и подошли к будке охраны. Охранница сказала нам, что Антонов всё-таки пришёл. Ему было нехорошо, он упал в снег. Она вызвала скорую, но наш председатель очнулся и сбежал до приезда врача.
На следующем занятии я вновь его не застала. Зато узнала, что Антонов в больнице. Подумала: «Когда выздоровеет, обязательно почитаем вторую главу».
У меня есть полумёртвая страничка на фэйсбуке. В один прекрасный день я решила заглянуть туда впервые за полгода. Зайдя, увидела пост участницы «Белкина» Екатерины Блынской о том, что Антонов лежит в больнице без одежды и личных вещей. Она всё ему собрала, нужно только отнести пакет. Под рядом комментариев «Я бы с радостью, но…» написала: «я могу». Планов на вечер не было, так почему бы и не устроить небольшое приключение?
Оказалось, чтобы успеть до окончания приёмных часов, мне нужно приехать за вещами в обед. Отступать было поздно. Я отпросилась с работы и поехала к Екатерине.
Там меня встретила сама хозяйка, уютная атмосфера и вкусная еда. После чаепития, приправленного душевной теплотой в дозировке «как в деревне у бабушки», Екатерина вручила мне пакет с вещами и сказала, что от неё можно доехать без пересадок. По её инструкции я дошла до остановки и села на нужный трамвай.
Стояли крещенские морозы. Никакого отопления в салоне не было. Жуткий дубак терроризировал пассажиров, хватая за пальцы рук и ног. Пока я ехала через весь город, пыталась отвлечься на красивейшие виды Москвы. Сойти бы погреться в подземку — но трамвай, как назло, перестал останавливаться у станций метро. Когда мы прибыли на конечную, стемнело окончательно, а мороз от скромных пощипываний перешёл к пыткам. Окоченевшими пальцами я тыкала в телефон, пытаясь понять, куда идти. Телефон тоже замёрз и включил режим «ничего не знаю».
Стало страшно, что закончатся приёмные часы и не получится передать пакет.
Поплутав, посетив не ту больницу и вернувшись в исходную точку, я всё же дошла до нужного здания. Передо мной высились закрытые ворота для проезда машин, а слева и справа простирался высоченный забор, уходящий в бесконечность.
Я растерянно замерла. Куда идти? Обходить территорию в несколько километров по периметру? Окоченевшие ноги сообщили, что предпочтут умереть прямо тут, не мучаясь.
И тут из вроде бы наглухо закрытых ворот появился врач. Моё уже слегка неадекватное воображение нарисовало апостола Петра, показавшегося из райских врат. На самом деле ничем не примечательный мужчина просто толкнул створку ворот и вышел. Я последовала его примеру в обратном направлении, решив, что, если остановят, бухнусь на колени и буду умолять пропустить меня. Я прямо-таки жаждала повода излить накопившиеся слёзы жалости к себе.
Но никому не было до меня дела.
Антонов лежал в палате на четвёртом этаже, натянув одеяло по самую шею. Кроме него там находились ещё несколько мужчин в возрасте, иногда заглядывали медсёстры и санитарки — поставить капельницы, помыть полы.
Когда Антонов приподнялся, чтобы поздороваться и принять пакет, я поняла, что наш председатель действительно лежит в одних больничных труселях. Поблагодарив за пижаму и тапочки, которые ему передала заботливая Екатерина, он отложил пакет в сторонку — мол, не до того сейчас.
— Как дела в «Белкине»?
Когда мы немного поговорили, Антонов, хитро улыбаясь, потянулся к тумбочке и достал знакомую слегка потрёпанную коричневую книжицу. Я ахнула.
«Преступление и наказание» дождалось своего часа.
В этом был весь Антонов. Он не взял в больницу ни одежду, ни бельё, ни предметы личной гигиены. Достоевского — взял!
Вспомнился Довлатов: «Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди». Теперь я точно знаю, что это не шутка.
Оставшийся вечер я читала вторую главу, а Антонов комментировал. Пациенты, посетители, санитарки, медсёстры перестали разговаривать. Мне кажется, они — внимали.
Немузыкальный мой голос радостно вибрировал на высоких нотах, но никто, кроме меня, этого не слышал. Что-то в ткани мироздания с хрустом перевернулось и встало как положено. Хотя, казалось бы, что тут такого — проведала больного, почитала с ним книжку.
Вернувшись домой, я почти сразу забыла об этой встрече: дела, работа.
А потом Антонов умер.
Я восприняла эту новость спокойно. Но когда Екатерина позвала меня на занятия в «Белкин», поняла, что не могу. Не было пафосных мыслей вроде «без него уже не то», или «мне теперь нечего там делать». Просто ноги не шли, и всё тут. Пока он лежал в больнице, шли. А как умер — ни в какую.
Через полгода увиделась с другом детства — и весь вечер проплакала, рассказывая ему об Антонове.
А еще через два года я всё-таки поступила в Литинститут. Оказалось, что занятия в «Белкине» были лишь верхушкой литературного айсберга. Меня ждали древнерусский язык, Гомер, народный фольклор, средневековая литература… я с упоением погрузилась в учёбу.
Однако, как бы я не спешила на пару, проходя мимо того крыла, где когда-то проводился «Белкин», я замедляю шаг. Мне всё кажется, что невзрачный и слегка пьяный мужчина сидит там и чему-то лукаво улыбается.
Моя любовь к Фёдору Михайловичу Достоевскому в две тысячи семнадцатом году была так сильна, что я посвятила ему свою творческую работу на вступительном экзамене в Литературный институт. Мне казалось, что уже за то, что я читаю Достоевского — похоже, единственная в родном городе — меня должны принять с распростертыми объятиями.
Работу, в которую я вложила всю душу, приемная комиссия оценила в двадцать баллов из ста и приложила рецензию «Банально. Ни одной своей мысли».
Когда я узнала результат, мне показалось, что сам Бог посмотрел презрительно, сплюнул и ушёл по своим божественным делам.
У любителя Достоевского не может быть полумер: любое мало-мальски значимое событие переживается непременно с надрывом, страстью и алкоголем. Я не стала нарушать традицию и напилась. Затем поехала в клуб. Таксист — парень из восточного зарубежья с добрыми глазами — отговаривал меня и обещал бесплатно отвезти домой. Ну уж нет — буду кутить, как поэты Серебряного века в «Бродячей собаке». У меня и повод есть.
Я не помню тот клуб. Но помню, что танцевала. Сознание будто плыло в облаке, и я двигалась в этом облаке, и наблюдала за чудесами, проступающими из него. Какие-то люди. Какой-то алкоголь. Чьи-то поцелуи — кажется, мои. Мутная лампочка казалась самым незыблемым, что есть в этом мире, и танцуя, я не сводила с неё взгляд.
Потом сидела на бордюре с сигаретой в зубах (хотя вообще-то не курю) и глубокомысленно смотрела вдаль.
Почему-то было не так весело, как в рассказах о разгульной жизни классиков. Точнее, тошно было, хоть волком вой.
Через три месяца я выкинула окаменевшую от слёз подушку и поняла, что смысл жизни ушёл, как последняя сволочь, а вот сама жизнь почему-то осталась. И надо как-то жить её дальше.
Как таракан, я стала искать щель, чтобы проникнуть в храм литературы. Полезла в интернет, где нашла координаты кружка «Белкин» при институте и поехала наудачу — вдруг хоть туда возьмут.
Была среда, вечер и слякоть, редкие счастливчики-студенты и преподаватели расходились по домам. Я вошла в здание, на которое указал охранник в будке и села на кресло в коридорчике. Рядом примостился старичок, по виду пьяненький сторож.
— Вы пришли на «Белкин»? — полюбопытствовал он.
— Да.
— Вы пишете прозу или поэзию? — не отставал старичок.
— Прозу, — сухо ответила я, недоумевая, почему он ко мне прицепился. Я пришла к мэтрам литературы, перед ними и буду держать ответ!
В этот момент вошла девушка и сказала:
— Здравствуйте, Алексей Константинович!
Так я и познакомилась с Антоновым, председателем литературного кружка «Белкин», и Екатериной Бармичевой, его заместителем.
Хорошо, что нахамить не успела.
В первый же день Антонов узнал, что моя творческая работа была посвящена Достоевскому. Его глаза заблестели — и я поняла, что пришла по верному адресу. Фёдор Михайлович стал паролем, по которому мы опознали друг в друге «своих». Отличная получилась команда: абитуриентка-неудачница и преподаватель, которого я только раз видела трезвым (и то в больнице). Достоевский бы оценил.
Алексей Константинович на фоне моего небогатого литературного опыта казался прямо-таки богом. Я мужественно садилась на первый ряд, чтобы не упустить ни единого слова. Организм молил о пощаде — запах перегара в кабинете стоял такой крепкий, что его можно было разливать по флаконам и продавать, как химическое оружие. Я отвечала организму: «терпи, мы постигаем литературу!» и училась задерживать дыхание хотя бы на час.
После проваленного поступления писать не хотелось. Я надеялась отсидеться в темном уголке, просто слушая умных людей. Но Антонов говорил не сдаваться. Поддавшись уговорам, я написала короткий рассказ и отправила на обсуждение в «Белкин». Явилась на занятие, предчувствуя разнос и подтверждение своей бездарности.
В кабинете сидел один Антонов. Я удивилась, потом поняла: осталась неделя до Нового года и всем просто было не до того.
Антонов начал неумолимо:
— Я прочитал вашу работу.
Я съежилась. А через пять минут мы спорили, какого цвета кроссовки у главной героини и надо ли об этом писать. Сошлись на том, что любому дураку ясно, что белые. «А когда ваша героиня выключила компьютер, она выключила прошлую жизнь» — заметил Антонов, сразив меня наповал. Я не думала об этом, когда писала рассказ, но после его слов осознала, что так и есть.
После Нового года вновь на кружок пришли лишь мы двое. Антонов достал слегка потрёпанную коричневую книжицу и предложил: «Давайте почитаем?».
Это было «Преступление и наказание». Как тут отказаться!
Минут пятнадцать мы говорили только про название. Я узнала, что оно выбивается из ряда тех наименований, которые давали писатели того времени своим произведениям, послушала про приём антитезы, который также использовал Толстой в названии романа «Война и мир».
Потом мы перешли к чтению. Антонов обращал внимание на детали произведения, о которых я не задумывалась раньше. Оказывается, Раскольников жил на последнем этаже потому, что там самые дешёвые комнаты из-за протекающей крыши. А квартирную хозяйку автор специально поместил этажом ниже, чтобы Родион каждый день вынужден был с ней сталкиваться, испытывая «болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился». Если бы они виделись раз в месяц, Раскольников гораздо легче переносил бы своё положение, и трагедии бы не случилось.
«А как Достоевский описал Раскольникова? А старуху-процентщицу? А почему он описал её именно так?». Да я в жизни не задавалась такими вопросами!
Мы закончили чтение первой главы в одиннадцать вечера. На прощание Антонов сказал:
— Давайте в следующий раз прочитаем вторую главу.
— Давайте!
— Обещайте мне.
К чему такие формальности? Мне в радость поговорить о любимом писателе с маэстро литературы! Но Антонов смотрел на меня очень серьёзно, и я ответила:
— Обещаю.
Через неделю Антонов не пришёл на кружок впервые за много лет. Мы подумали, что он просто задерживается и решили начать без него. К концу занятия зампредседателя Екатерина не скрывала беспокойства: Антонов приходил на «Белкин» всегда, в любом состоянии. Стало ясно: что-то случилось.
После кружка мы вышли из здания Литературного института и подошли к будке охраны. Охранница сказала нам, что Антонов всё-таки пришёл. Ему было нехорошо, он упал в снег. Она вызвала скорую, но наш председатель очнулся и сбежал до приезда врача.
На следующем занятии я вновь его не застала. Зато узнала, что Антонов в больнице. Подумала: «Когда выздоровеет, обязательно почитаем вторую главу».
У меня есть полумёртвая страничка на фэйсбуке. В один прекрасный день я решила заглянуть туда впервые за полгода. Зайдя, увидела пост участницы «Белкина» Екатерины Блынской о том, что Антонов лежит в больнице без одежды и личных вещей. Она всё ему собрала, нужно только отнести пакет. Под рядом комментариев «Я бы с радостью, но…» написала: «я могу». Планов на вечер не было, так почему бы и не устроить небольшое приключение?
Оказалось, чтобы успеть до окончания приёмных часов, мне нужно приехать за вещами в обед. Отступать было поздно. Я отпросилась с работы и поехала к Екатерине.
Там меня встретила сама хозяйка, уютная атмосфера и вкусная еда. После чаепития, приправленного душевной теплотой в дозировке «как в деревне у бабушки», Екатерина вручила мне пакет с вещами и сказала, что от неё можно доехать без пересадок. По её инструкции я дошла до остановки и села на нужный трамвай.
Стояли крещенские морозы. Никакого отопления в салоне не было. Жуткий дубак терроризировал пассажиров, хватая за пальцы рук и ног. Пока я ехала через весь город, пыталась отвлечься на красивейшие виды Москвы. Сойти бы погреться в подземку — но трамвай, как назло, перестал останавливаться у станций метро. Когда мы прибыли на конечную, стемнело окончательно, а мороз от скромных пощипываний перешёл к пыткам. Окоченевшими пальцами я тыкала в телефон, пытаясь понять, куда идти. Телефон тоже замёрз и включил режим «ничего не знаю».
Стало страшно, что закончатся приёмные часы и не получится передать пакет.
Поплутав, посетив не ту больницу и вернувшись в исходную точку, я всё же дошла до нужного здания. Передо мной высились закрытые ворота для проезда машин, а слева и справа простирался высоченный забор, уходящий в бесконечность.
Я растерянно замерла. Куда идти? Обходить территорию в несколько километров по периметру? Окоченевшие ноги сообщили, что предпочтут умереть прямо тут, не мучаясь.
И тут из вроде бы наглухо закрытых ворот появился врач. Моё уже слегка неадекватное воображение нарисовало апостола Петра, показавшегося из райских врат. На самом деле ничем не примечательный мужчина просто толкнул створку ворот и вышел. Я последовала его примеру в обратном направлении, решив, что, если остановят, бухнусь на колени и буду умолять пропустить меня. Я прямо-таки жаждала повода излить накопившиеся слёзы жалости к себе.
Но никому не было до меня дела.
Антонов лежал в палате на четвёртом этаже, натянув одеяло по самую шею. Кроме него там находились ещё несколько мужчин в возрасте, иногда заглядывали медсёстры и санитарки — поставить капельницы, помыть полы.
Когда Антонов приподнялся, чтобы поздороваться и принять пакет, я поняла, что наш председатель действительно лежит в одних больничных труселях. Поблагодарив за пижаму и тапочки, которые ему передала заботливая Екатерина, он отложил пакет в сторонку — мол, не до того сейчас.
— Как дела в «Белкине»?
Когда мы немного поговорили, Антонов, хитро улыбаясь, потянулся к тумбочке и достал знакомую слегка потрёпанную коричневую книжицу. Я ахнула.
«Преступление и наказание» дождалось своего часа.
В этом был весь Антонов. Он не взял в больницу ни одежду, ни бельё, ни предметы личной гигиены. Достоевского — взял!
Вспомнился Довлатов: «Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди». Теперь я точно знаю, что это не шутка.
Оставшийся вечер я читала вторую главу, а Антонов комментировал. Пациенты, посетители, санитарки, медсёстры перестали разговаривать. Мне кажется, они — внимали.
Немузыкальный мой голос радостно вибрировал на высоких нотах, но никто, кроме меня, этого не слышал. Что-то в ткани мироздания с хрустом перевернулось и встало как положено. Хотя, казалось бы, что тут такого — проведала больного, почитала с ним книжку.
Вернувшись домой, я почти сразу забыла об этой встрече: дела, работа.
А потом Антонов умер.
Я восприняла эту новость спокойно. Но когда Екатерина позвала меня на занятия в «Белкин», поняла, что не могу. Не было пафосных мыслей вроде «без него уже не то», или «мне теперь нечего там делать». Просто ноги не шли, и всё тут. Пока он лежал в больнице, шли. А как умер — ни в какую.
Через полгода увиделась с другом детства — и весь вечер проплакала, рассказывая ему об Антонове.
А еще через два года я всё-таки поступила в Литинститут. Оказалось, что занятия в «Белкине» были лишь верхушкой литературного айсберга. Меня ждали древнерусский язык, Гомер, народный фольклор, средневековая литература… я с упоением погрузилась в учёбу.
Однако, как бы я не спешила на пару, проходя мимо того крыла, где когда-то проводился «Белкин», я замедляю шаг. Мне всё кажется, что невзрачный и слегка пьяный мужчина сидит там и чему-то лукаво улыбается.
