«Неофициальная московская поэзия второй половины XX-го века. Кружок Черткова».
Поэзия второй половины XX-го века – это поиск новых ориентиров в искусстве, новые стратегии развития поэзии. Причиной этому послужила сильная цензура, поэтому начало поэтического искусства второй половины XX века было неофициальным, “андеграундным”. Поэзия “второй культуры” стало проявляться уже в поздний период сталинского правления. Главной её задачей была попытка полностью дифференцироваться от поэзии официальной. Поэтому, говоря о тенденциях поэзии 1950-1990-х, нужно представлять себе две линии её развития. На мой взгляд, линия «второго поэтического авангарда» (как её называл Михаил Гробман) наиболее интересная. Анатолий Найман говорил, что эти поэты были, в первую очередь, заинтересованы в качестве стихов – их дальнейшая судьба меньше всего волновала поэтов.
Влияние «группы Черткова» на последующих поэтов и их взаимодействия.
Изначально не было никакого названия – это был круг молодых, но крайне образованных людей, в основном, студентов Московского государственного педагогического института иностранных языков им. Мориса Тореза. Исключение - Леонид Чертков: он был студентом библиотечного института (сейчас этот институт называется Институтом культуры). Институт иностранных языков как раз и стал местом их первого знакомства: при нём было литобъединение «Магистраль», которым руководил Григорий Левин. Несмотря на то, что Леонид Чертков учился в другом институте, он часто посещал это литобъединение.
К “группе Черткова причислялись специалисты высшего класса: интеллектуалы, эрудиты – все невероятные!”, - так об этом содружестве студентов отзывался поэт Валентин Хромов, его участник. Помимо поэтов в данном содружестве находились учёные и профессора, например, к ним часто приходил доктор наук и профессор университета им. Плеханова Борис Васильевич Стрельцов; в кругу также числились врачи-психиатры Михаил Ярмуш и Марат Векслер, которые тоже писали стихи (Михаил Ярмуш, так же как и четверо ленинградских поэтов, нередко посещал Анну Ахматову, которая ценила его стихи).
Несмотря на её малозаметность в русской поэзии XX-го века, из группы Черткова вышли достаточно сильные поэты и переводчики.
Например, Андрей Сергеев, поэт и переводчик, на сегодняшний день является одним из самых значительных переводчиков англо-американской поэзии.
Красовицкий, впоследствии отказавшись от поэзии, работал тоже переводчиком. Несмотря на небольшое количество сохранившихся произведений, некоторые из которых известны только единицам, их ценность может объясняться тем, что немалое количество талантливых поэтов последующих поколений ссылались на поэзию «группы Черткова» и искали в ней источник нового настроения в искусстве поэзии.
Например, из «Лианозовской школы» чаще всего посещал этот поэтический круг Генрих Сапгир, оставив ценные воспоминания практически про каждого из его участников. Также Геннадий Айги был частым гостем «мансарды». Так, например, он отзывался о поэзии Красовицкого: «Стихи Красовицкого были для нас как клятва, как молитва, как единственное, чем дух крепится». И всем тем людям, которым посчастливилось общаться с главным участником этой группы, Леонидом Чертковым, без которого, собственно, ничего бы и не могло начаться, безусловно, знали его как настоящего, большого поэта, в котором «слова опережают все остальные его качества личности» (М. Чудакова).
Будучи человеком, имевшим острейшее чувство литературного качества и знавшим поэзию намного лучше, чем его современники (Чертков был хорошим библиографом и в своё время оставлял очерки даже о тех литературных деятелях, о которых остальные знали только понаслышке), он вдохновлял своих друзей по группе и воспитывал в них те же качества, которыми владел и сам.
Причины возникновения группы Черткова
Возможно, поэтический кружок не возник бы, если бы не произошла в институте скандальная ситуация, связанная с Галиной Андреевой. «На первом курсе комсомольского собрания обсуждали мои стихи и нашли их безыдейными», - вспоминает поэтесса. С того момента по всему институту пошёл слух о «проклятой» поэтессе Галине Андреевой. И, несмотря на весь пережитый стресс, в конечном итоге, она осознавала, что такого рода «прорабатывания» творческого студента делаются нарочно, так «прорабатывали» многих других студентов, которые писали талантливо. Студентам даже запрещалось с ней общаться, однако находились смельчаки, которые были не против общения с «проклятой» поэтессой. Теми смельчаками и были будущие поэты группы Черткова. Андрей Сергеев вспоминает об этом эпизоде знакомства так: «Говорили про неё гадости, знакомиться категорически не советовали. Строка Объясненье в любви - это несколько слов о дожде решила вопрос… Она не скрывала радости и тут же на переменке прочла одно из себя и из нового для меня Коли Шатрова. Пригласила к себе на Большую Бронную – в любой вечер». Николай Шатров был самым старшим в «мансарде»: и по возрасту, и по времени своего пребывания.
Ежедневно комнату поэтессы посещали около двадцати-тридцати человек. Там читались стихи: и новые, и старые. Обычно стихи либо строго критиковались, либо оценивались очень высоко. Самым яростным ругателем стихов был Николай Шатров. Для многих молодых поэтов Шатров был большим авторитетом, восходящей звездой новой московской поэзии. Его очень любил Борис Пастернак, практически не пропуская его поэтические вечера в музее Скрябина. И, несмотря на всеобщее обращение к культуре Запада, Шатров очень любил свою страну, которую он называл в своих стихах Россией. Его лирика очень будет напоминать в будущем творчество СМОГиста Леонида Губанова. Особое национальное чувство, подобное есенинскому, присутствовало в его стихах, и сам Шатров как будто был их настоящим лирическим героем с внутренней ностальгией по России прошлых поколений:
И счастье — путь. И горе — лишь дорога,
Которая познаньем дорога.
Побудем на земле ещё немного
И убежим на звёздные луга.
Какие травы там, цветы какие…
А спросит Пётр, ключарь небесных врат,
Откуда мы? Ответим:
Из России…
И прежде всех нас впустят в Божий Сад.
Стихи Николая Шатрова в те времена были понятны каждому, кто с ними сталкивался. Шатров не боялся властей, смелость его поступков порой шокировала окружающих. Вольный поэт, он жил в творчестве и никогда не существовал вне его, писал стихи каждый день, советуя делать так же Галине Андреевой.
Стихи Пастернака Николаю Шатрову не нравились. Об этом он часто жаловался Хромову, хотя Пастернак на это, кажется, даже и внимания не обращал, то и дело финансово помогая молодому товарищу. “Регулярно рублем помогал, – вспоминает Валентин Хромов. – Во время вечеров пианиста Софроницкого в музее Скрябина, которые заканчивались чтением стихов любимца арбатских дам и старомосковской публики, Борис Леонидович всегда клал самую крупную купюру – сотню – в оттопыренный карман шатровского художнического пальто. А оно висело на вешалке на одном и том же месте, с краю. Карман набивался. Пропивая в арбатских заведениях гонорары Пастернака, Шатров, тем не менее, над ним частенько подтрунивал, охотно разглагольствовал про “бытофилософию” и “дачную поэзию”. Конечно, беззлобно, полушутя, улыбаясь, бравируя, фрондируя, фраппируя, картинно эпатируя”. Однако контакты с Пастернаком Шатров поддерживал непосредственно, даже принимал участие в судьбе публикации “Доктора Живаго” за границей. Именно шатровская машинопись романа была прислана французской славистке Жаклин де Пруайар для печати вместе с правками Пастернака в 1957 году. В машинописи была приложена фотография Николая Шатрова.
Но вернёмся в “мансарду”.
Особым гостем в “салоне” Галины Андреевой была, безусловно, необыкновенная, редкая литература. Её каждый раз приносил Леонид Чертков. В маленьком деревянном доме, находившемся прямо возле собачей площадки на Арбате (который ещё отапливался дровами) жил сам поэт. Квартирка была довольно маленькой, с небольшой прихожей. В его маленькой комнатке находилась средних размеров этажерка, в который хранились бесценные маленькие тоненькие книжечки издания 1920-1930 гг. “Мансарда”, конечно, не была незаметной. Гости Галины Андреевой и сама поэтесса более, чем догадывались о том, что их поведение и нарастающая с каждым годом известность привлекает всеобщее внимание. “Лето пятьдесят пятого – время чертковских «Итогов» (поэма). Зима 1955-56 – осознание, что Стась – самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые”, - вспоминает Андрей Сергеев.
Валентин Хромов вспоминает, как иногда возле дома, где находилась “мансарда” иногда стояли незнакомые люди. Конечно, было совсем не удивительно видеть новых гостей. Но стоит только поздороваться с ними – как тут же вздрагивают, а на следующий день понимаешь, что они уже точно больше не придут.
Страх присутствовал, многих людей поэты подозревали в слежке и были не против говорить об этом вслух, потому что несмотря на всеобщее веселье, все были уверены в том, что внутри каждого вечно присутствует волнение, однако Леонид Чертков учил своих друзей перерабатывать свой страх в стихи и у всех это получалось хорошо.
Галина Андреева, не приняв советы комсомольского собрания писать стихи в определённом ключе, не совсем обдуманно переступила порог законности, но сделала крайне полезный шаг – она помогла собрать воедино сильных поэтов, сумевших оставить след в русской поэзии XX-го века. В одно мгновение это стало предельно ясным. Не без инициативы Черткова поэты отправляли свои стихи живым классикам и когда они получали положительные отзывы, то сразу отправлялись в гости. Заболоцкому больше нравился Сергеев, Крученых – Красовицкий, Слуцкому – Чертков, Пастернаку – Шатров, Мартынову был ближе Хромов, но в Сергееве напророчил будущего мемуариста, с Сергеевым общий язык нашёл бывший обэриут Заболоцкий. Так или иначе, творческие пути каждого из поэтов «Мансарды» были благословлены их кумирами.
К сожалению, группа Леонида Черткова просуществовала недолго. Однако именно она дала толчок, мотивацию к существованию всему последующему литературному пространству “второго авангарда”. Арест Леонида Черткова не являлся единственной причиной угасания группы – их было множество. Основными могут являться последствия событий в Венгрии, что в свою очередь, оказало негативное влияние на всю группу «Мансарды».
Венгерское восстание
Несмотря на то, что «Группа Черткова» всегда стремилась существовать вне исторического контекста – они его будто не замечали – однако события, происходящие в их эпоху, настигли их сами по себе.
Известно, что в 1956-м году в Венгрии произошло восстание граждан против установленного после Великой Отечественной Войны коммунистического режима.
В СССР 25 февраля 1956 года Н.С. Хрущёвым был зачитан доклад «О культе личности Сталина и его последствиях», сильно подорвавший авторитет недавно умершего вождя – в докладе говорилось о грубой политике И.В. Сталина, о его умышленном деспотизме, нацеленном на укреплении коммунистической идеологии; будучи главой коммунистической партии Сталин вёл массовые репрессии, убийства с той целью, чтобы под предлогом общественного страха выстроить твёрдую основу для установления своего деспотического режима.
Несмотря на то, что речь Хрущёва не открыла для граждан СССР ничего нового (все и так прекрасно осознавали политику бывшего вождя), однако данный доклад повлёк за собой катастрофические последствия, в первую очередь, касающиеся международно-политических отношений. Последствия были вызваны тем, что Н.С. Хрущёв не предупредил своих соседей, чьи идеологические принципы были основаны на сталинизме, что им был прочитан такой влиятельный доклад. В их странах идеология была подорвана, а граждане Польши и Венгрии требовали неминуемых перемен. Это означало полное расформирование прежней власти и установление нового режима. Венгрии и Польше было предложено воспользоваться подмогой русских с целью подавления мятежа. И, хотя в Польше всё окончилось довольно благополучно, однако события в Венгрии повлекли за собой огромное количество жертв.
Конечно, Хрущёв был отчасти напуган происходящим и мог предполагать, что последствия революции могут привести к таким же катастрофическим событиям в пределах его страны. Начались подозрения и преследования каждого, кто мог, хотя бы отчасти, казаться способным в разгар мятежа.
Шоком и одновременно поводом для Н.С. Хрущёва стало событие, не походившее на совпадение: оказывается, 22 октября было организованно писательское собрание в Венгрии, после которого на следующий день в Бутапеште разгорелся мятеж, а в день мятежа в Москве в ЦДЛ состоялась писательская встреча, где обсуждали роман Дудинцева и речь Паустовского: «Они пугали Хрущева и Политбюро, называя московских писателей «кружком Пётефи»; в доказательство приводили, в частности, обсуждение романа Дудинцева и речь Паустовского, запись которой многократно перепечатывали и распространяли первые самиздатчики. Позднее ее стали забирать при обысках как «антисоветский документ» (Раиса Орлова, Лев Копелев «Мы жили в Москве 1956 – 1980). Собрание писателей в ЦДЛ стали называть «политическим митингом». Впоследствии речь Паустовского опубликовали в Америке – отклик был невероятный.
С того момента, подозрительное отношение к российским писателям со стороны властей сгустили краски. Стали производиться аресты молодых писателей и поэтов, тщательно отслеживалось содержание текстов.
Интересно, что данная тема практически никем не анализируется и не освещается, кроме друзей-современников и яростных любителей откапывать артефакты искусства. Можно было бы сослаться на короткий временной отрезок, однако огромное количество литературы о поэтах более позднего поколения удостоены на данный момент гораздо большего внимания. Их творчество является исключительно последствием того, что преломило путь русского искусства, на протяжении всей первой половины XX-го века находившегося под строжайшим контролем цензуры. Тенденции этого искусства заключались в постоянном поиске ориентиров, новых стратегий развития. Эти ориентиры заключались в живых классиках-современниках; в поэтах, заставших Серебряный век; прочитанных (зачастую запрещённых) книгах; в нахождении талантов (таких как Юрий Галансков или Роальд Мандельштам), для которых жизнь была лишь мгновением.
Поэзия второй половины XX-го века – это поиск новых ориентиров в искусстве, новые стратегии развития поэзии. Причиной этому послужила сильная цензура, поэтому начало поэтического искусства второй половины XX века было неофициальным, “андеграундным”. Поэзия “второй культуры” стало проявляться уже в поздний период сталинского правления. Главной её задачей была попытка полностью дифференцироваться от поэзии официальной. Поэтому, говоря о тенденциях поэзии 1950-1990-х, нужно представлять себе две линии её развития. На мой взгляд, линия «второго поэтического авангарда» (как её называл Михаил Гробман) наиболее интересная. Анатолий Найман говорил, что эти поэты были, в первую очередь, заинтересованы в качестве стихов – их дальнейшая судьба меньше всего волновала поэтов.
Влияние «группы Черткова» на последующих поэтов и их взаимодействия.
Изначально не было никакого названия – это был круг молодых, но крайне образованных людей, в основном, студентов Московского государственного педагогического института иностранных языков им. Мориса Тореза. Исключение - Леонид Чертков: он был студентом библиотечного института (сейчас этот институт называется Институтом культуры). Институт иностранных языков как раз и стал местом их первого знакомства: при нём было литобъединение «Магистраль», которым руководил Григорий Левин. Несмотря на то, что Леонид Чертков учился в другом институте, он часто посещал это литобъединение.
К “группе Черткова причислялись специалисты высшего класса: интеллектуалы, эрудиты – все невероятные!”, - так об этом содружестве студентов отзывался поэт Валентин Хромов, его участник. Помимо поэтов в данном содружестве находились учёные и профессора, например, к ним часто приходил доктор наук и профессор университета им. Плеханова Борис Васильевич Стрельцов; в кругу также числились врачи-психиатры Михаил Ярмуш и Марат Векслер, которые тоже писали стихи (Михаил Ярмуш, так же как и четверо ленинградских поэтов, нередко посещал Анну Ахматову, которая ценила его стихи).
Несмотря на её малозаметность в русской поэзии XX-го века, из группы Черткова вышли достаточно сильные поэты и переводчики.
Например, Андрей Сергеев, поэт и переводчик, на сегодняшний день является одним из самых значительных переводчиков англо-американской поэзии.
Красовицкий, впоследствии отказавшись от поэзии, работал тоже переводчиком. Несмотря на небольшое количество сохранившихся произведений, некоторые из которых известны только единицам, их ценность может объясняться тем, что немалое количество талантливых поэтов последующих поколений ссылались на поэзию «группы Черткова» и искали в ней источник нового настроения в искусстве поэзии.
Например, из «Лианозовской школы» чаще всего посещал этот поэтический круг Генрих Сапгир, оставив ценные воспоминания практически про каждого из его участников. Также Геннадий Айги был частым гостем «мансарды». Так, например, он отзывался о поэзии Красовицкого: «Стихи Красовицкого были для нас как клятва, как молитва, как единственное, чем дух крепится». И всем тем людям, которым посчастливилось общаться с главным участником этой группы, Леонидом Чертковым, без которого, собственно, ничего бы и не могло начаться, безусловно, знали его как настоящего, большого поэта, в котором «слова опережают все остальные его качества личности» (М. Чудакова).
Будучи человеком, имевшим острейшее чувство литературного качества и знавшим поэзию намного лучше, чем его современники (Чертков был хорошим библиографом и в своё время оставлял очерки даже о тех литературных деятелях, о которых остальные знали только понаслышке), он вдохновлял своих друзей по группе и воспитывал в них те же качества, которыми владел и сам.
Причины возникновения группы Черткова
Возможно, поэтический кружок не возник бы, если бы не произошла в институте скандальная ситуация, связанная с Галиной Андреевой. «На первом курсе комсомольского собрания обсуждали мои стихи и нашли их безыдейными», - вспоминает поэтесса. С того момента по всему институту пошёл слух о «проклятой» поэтессе Галине Андреевой. И, несмотря на весь пережитый стресс, в конечном итоге, она осознавала, что такого рода «прорабатывания» творческого студента делаются нарочно, так «прорабатывали» многих других студентов, которые писали талантливо. Студентам даже запрещалось с ней общаться, однако находились смельчаки, которые были не против общения с «проклятой» поэтессой. Теми смельчаками и были будущие поэты группы Черткова. Андрей Сергеев вспоминает об этом эпизоде знакомства так: «Говорили про неё гадости, знакомиться категорически не советовали. Строка Объясненье в любви - это несколько слов о дожде решила вопрос… Она не скрывала радости и тут же на переменке прочла одно из себя и из нового для меня Коли Шатрова. Пригласила к себе на Большую Бронную – в любой вечер». Николай Шатров был самым старшим в «мансарде»: и по возрасту, и по времени своего пребывания.
Ежедневно комнату поэтессы посещали около двадцати-тридцати человек. Там читались стихи: и новые, и старые. Обычно стихи либо строго критиковались, либо оценивались очень высоко. Самым яростным ругателем стихов был Николай Шатров. Для многих молодых поэтов Шатров был большим авторитетом, восходящей звездой новой московской поэзии. Его очень любил Борис Пастернак, практически не пропуская его поэтические вечера в музее Скрябина. И, несмотря на всеобщее обращение к культуре Запада, Шатров очень любил свою страну, которую он называл в своих стихах Россией. Его лирика очень будет напоминать в будущем творчество СМОГиста Леонида Губанова. Особое национальное чувство, подобное есенинскому, присутствовало в его стихах, и сам Шатров как будто был их настоящим лирическим героем с внутренней ностальгией по России прошлых поколений:
И счастье — путь. И горе — лишь дорога,
Которая познаньем дорога.
Побудем на земле ещё немного
И убежим на звёздные луга.
Какие травы там, цветы какие…
А спросит Пётр, ключарь небесных врат,
Откуда мы? Ответим:
Из России…
И прежде всех нас впустят в Божий Сад.
Стихи Николая Шатрова в те времена были понятны каждому, кто с ними сталкивался. Шатров не боялся властей, смелость его поступков порой шокировала окружающих. Вольный поэт, он жил в творчестве и никогда не существовал вне его, писал стихи каждый день, советуя делать так же Галине Андреевой.
Стихи Пастернака Николаю Шатрову не нравились. Об этом он часто жаловался Хромову, хотя Пастернак на это, кажется, даже и внимания не обращал, то и дело финансово помогая молодому товарищу. “Регулярно рублем помогал, – вспоминает Валентин Хромов. – Во время вечеров пианиста Софроницкого в музее Скрябина, которые заканчивались чтением стихов любимца арбатских дам и старомосковской публики, Борис Леонидович всегда клал самую крупную купюру – сотню – в оттопыренный карман шатровского художнического пальто. А оно висело на вешалке на одном и том же месте, с краю. Карман набивался. Пропивая в арбатских заведениях гонорары Пастернака, Шатров, тем не менее, над ним частенько подтрунивал, охотно разглагольствовал про “бытофилософию” и “дачную поэзию”. Конечно, беззлобно, полушутя, улыбаясь, бравируя, фрондируя, фраппируя, картинно эпатируя”. Однако контакты с Пастернаком Шатров поддерживал непосредственно, даже принимал участие в судьбе публикации “Доктора Живаго” за границей. Именно шатровская машинопись романа была прислана французской славистке Жаклин де Пруайар для печати вместе с правками Пастернака в 1957 году. В машинописи была приложена фотография Николая Шатрова.
Но вернёмся в “мансарду”.
Особым гостем в “салоне” Галины Андреевой была, безусловно, необыкновенная, редкая литература. Её каждый раз приносил Леонид Чертков. В маленьком деревянном доме, находившемся прямо возле собачей площадки на Арбате (который ещё отапливался дровами) жил сам поэт. Квартирка была довольно маленькой, с небольшой прихожей. В его маленькой комнатке находилась средних размеров этажерка, в который хранились бесценные маленькие тоненькие книжечки издания 1920-1930 гг. “Мансарда”, конечно, не была незаметной. Гости Галины Андреевой и сама поэтесса более, чем догадывались о том, что их поведение и нарастающая с каждым годом известность привлекает всеобщее внимание. “Лето пятьдесят пятого – время чертковских «Итогов» (поэма). Зима 1955-56 – осознание, что Стась – самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые”, - вспоминает Андрей Сергеев.
Валентин Хромов вспоминает, как иногда возле дома, где находилась “мансарда” иногда стояли незнакомые люди. Конечно, было совсем не удивительно видеть новых гостей. Но стоит только поздороваться с ними – как тут же вздрагивают, а на следующий день понимаешь, что они уже точно больше не придут.
Страх присутствовал, многих людей поэты подозревали в слежке и были не против говорить об этом вслух, потому что несмотря на всеобщее веселье, все были уверены в том, что внутри каждого вечно присутствует волнение, однако Леонид Чертков учил своих друзей перерабатывать свой страх в стихи и у всех это получалось хорошо.
Галина Андреева, не приняв советы комсомольского собрания писать стихи в определённом ключе, не совсем обдуманно переступила порог законности, но сделала крайне полезный шаг – она помогла собрать воедино сильных поэтов, сумевших оставить след в русской поэзии XX-го века. В одно мгновение это стало предельно ясным. Не без инициативы Черткова поэты отправляли свои стихи живым классикам и когда они получали положительные отзывы, то сразу отправлялись в гости. Заболоцкому больше нравился Сергеев, Крученых – Красовицкий, Слуцкому – Чертков, Пастернаку – Шатров, Мартынову был ближе Хромов, но в Сергееве напророчил будущего мемуариста, с Сергеевым общий язык нашёл бывший обэриут Заболоцкий. Так или иначе, творческие пути каждого из поэтов «Мансарды» были благословлены их кумирами.
К сожалению, группа Леонида Черткова просуществовала недолго. Однако именно она дала толчок, мотивацию к существованию всему последующему литературному пространству “второго авангарда”. Арест Леонида Черткова не являлся единственной причиной угасания группы – их было множество. Основными могут являться последствия событий в Венгрии, что в свою очередь, оказало негативное влияние на всю группу «Мансарды».
Венгерское восстание
Несмотря на то, что «Группа Черткова» всегда стремилась существовать вне исторического контекста – они его будто не замечали – однако события, происходящие в их эпоху, настигли их сами по себе.
Известно, что в 1956-м году в Венгрии произошло восстание граждан против установленного после Великой Отечественной Войны коммунистического режима.
В СССР 25 февраля 1956 года Н.С. Хрущёвым был зачитан доклад «О культе личности Сталина и его последствиях», сильно подорвавший авторитет недавно умершего вождя – в докладе говорилось о грубой политике И.В. Сталина, о его умышленном деспотизме, нацеленном на укреплении коммунистической идеологии; будучи главой коммунистической партии Сталин вёл массовые репрессии, убийства с той целью, чтобы под предлогом общественного страха выстроить твёрдую основу для установления своего деспотического режима.
Несмотря на то, что речь Хрущёва не открыла для граждан СССР ничего нового (все и так прекрасно осознавали политику бывшего вождя), однако данный доклад повлёк за собой катастрофические последствия, в первую очередь, касающиеся международно-политических отношений. Последствия были вызваны тем, что Н.С. Хрущёв не предупредил своих соседей, чьи идеологические принципы были основаны на сталинизме, что им был прочитан такой влиятельный доклад. В их странах идеология была подорвана, а граждане Польши и Венгрии требовали неминуемых перемен. Это означало полное расформирование прежней власти и установление нового режима. Венгрии и Польше было предложено воспользоваться подмогой русских с целью подавления мятежа. И, хотя в Польше всё окончилось довольно благополучно, однако события в Венгрии повлекли за собой огромное количество жертв.
Конечно, Хрущёв был отчасти напуган происходящим и мог предполагать, что последствия революции могут привести к таким же катастрофическим событиям в пределах его страны. Начались подозрения и преследования каждого, кто мог, хотя бы отчасти, казаться способным в разгар мятежа.
Шоком и одновременно поводом для Н.С. Хрущёва стало событие, не походившее на совпадение: оказывается, 22 октября было организованно писательское собрание в Венгрии, после которого на следующий день в Бутапеште разгорелся мятеж, а в день мятежа в Москве в ЦДЛ состоялась писательская встреча, где обсуждали роман Дудинцева и речь Паустовского: «Они пугали Хрущева и Политбюро, называя московских писателей «кружком Пётефи»; в доказательство приводили, в частности, обсуждение романа Дудинцева и речь Паустовского, запись которой многократно перепечатывали и распространяли первые самиздатчики. Позднее ее стали забирать при обысках как «антисоветский документ» (Раиса Орлова, Лев Копелев «Мы жили в Москве 1956 – 1980). Собрание писателей в ЦДЛ стали называть «политическим митингом». Впоследствии речь Паустовского опубликовали в Америке – отклик был невероятный.
С того момента, подозрительное отношение к российским писателям со стороны властей сгустили краски. Стали производиться аресты молодых писателей и поэтов, тщательно отслеживалось содержание текстов.
Интересно, что данная тема практически никем не анализируется и не освещается, кроме друзей-современников и яростных любителей откапывать артефакты искусства. Можно было бы сослаться на короткий временной отрезок, однако огромное количество литературы о поэтах более позднего поколения удостоены на данный момент гораздо большего внимания. Их творчество является исключительно последствием того, что преломило путь русского искусства, на протяжении всей первой половины XX-го века находившегося под строжайшим контролем цензуры. Тенденции этого искусства заключались в постоянном поиске ориентиров, новых стратегий развития. Эти ориентиры заключались в живых классиках-современниках; в поэтах, заставших Серебряный век; прочитанных (зачастую запрещённых) книгах; в нахождении талантов (таких как Юрий Галансков или Роальд Мандельштам), для которых жизнь была лишь мгновением.
