6.
Лермонтов со своим отрядом «головорезов» находился в арьергарде колонны, когда к нему подскакал Савельич – старый казак со шрамом во всё лицо от сабельного удара.
– Ваше благородие! Опять супостат насел!
Поручику не требовалось приказа начальства, он был волен действовать на свой страх и риск.
Отряд понёсся к берегу реки. Издали было видно, как всадники, замкнув в кольцо часть пехоты, кружат коршунами над добычей, обрушивая на головы несчастных удары своих клинков. Когда «лермонтовцы» подскакали, пехота была вся изрублена, а мюриды с гиком устремились к реке, чтобы переправившись на другой берег, скрыться в лесу.
Отряд во главе с всадником на белом коне помчался в погоню. Форсировав реку, «охотники» в стремительной скачке настигли врага и отсекли его от леса. Началась рубка.
В прямом столкновении двух кавалерий одна всегда отворачивает в сторону.
Так было и здесь: мюриды пытались спастись бегством, увернувшись от боя, казаки – поразить как можно больше «хищников».
Из донесения начальника кавалерии полковника князя Голицына, который здесь уже цитировался: «30 октября при речке Валерик поручик Лермонтов проявил новый опыт хладнокровного мужества, отрезав дорогу от леса сильной партии неприятельской, из которой малая часть только обязана спасением быстроте лошадей, а остальная уничтожена...»
В виде краткого отступления хочется обратить внимание читателя на слог этого – и не только этого – документа. Судя по всему, русскому офицерству была не чужда изысканность письменной речи. Воистину, не только шпагой, но и пером... Вот, например, как хорош в своих мемуарах выдающийся русский военачальник генерал А. П. Ермолов: «Всешли ускоренным шагом. Генерал-лейтенант Лавров, командующий пешей гвардиею, долженбыл пробудить летами усыплённую живость, чтобы явить нужное по обстоятельствам проворство».
Участие Михаила Юрьевича в экспедиции в Малой Чечне[1] подытожил в том же донесении князь Голицын: «(...) поручик Лермонтов командовал охотниками, выбранными из своей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях; всегда первый на коне и последний на отдыхе, этот храбрый и расторопный офицер неоднократно заслуживал одобрение высшего начальства».
Экспедиция закончилась 6 ноября, когда отряд Галафеева вернулся в крепость Грозную, а 9 ноября отряд выступил в новый поход.
Участие Лермонтова в этом походе вышеупомянутый князь Голицын оценивал так: «Отличная служба поручика Лермонтова и распорядительность во всех случаях достойны особенного внимания и доставили ему честь быть принятым господином командующим войсками в число офицеров, при его превосходительстве находившихся, во всё время второй экспедиции в Большой Чечне с 9-го по 20-е ноября».
По окончании второй экспедиции Лермонтов оставил командование отрядом «охотников» и отправился в станицу Ивановскую (восточнее Темрюка на территории современного Краснодарского края), где стоял его Тенгинский полк. Последний Новый год своей жизни Лермонтов встретит в кругу офицеров этого полка. Подполковник Данзас, друг Пушкина и его секундант на дуэли, за участие в которой был сослан на Кавказ, добился назначения Лермонтова в свой батальон. 31 декабря 1840 года приказом по полку Михаил Юрьевич был зачислен «налицо» в 12-ю мушкетёрскую роту.
7.
Тогда-то и пришло разрешение на отпуск, о котором принялась ходатайствовать его бабушка (не сам опальный поручик!) ещё несколько месяцев назад.
Однажды, желая узнать о результатах этих хлопот, Лермонтов наведался в штаб командующего войсками в Ставрополе.
Одетый строго по форме, Михаил Юрьевич вошёл в канцелярию штаба.
– Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, – представился он старшему адъютанту – армейскому прапорщику.
– Прошу садиться, – указал тот на стул.
Невозможно было не заметить пристального, более глубокого, чем того требовали обстоятельства, взгляда адъютанта.
– Вы не изволили учиться в Московском университете?
– Да, учился.
- А не помните ли вы студента Якова Костенецкого?
Теперь Лермонтов пристально всмотрелся в лицо прапорщика.
– Ах, это вы! – узнал Михаил Юрьевич студента, рядом с которым нередко сидел на лекциях.
Но это, собственно, и всё, что сближало их, тем более, что Костенецкий был на два курса старше Лермонтова.
Михаил Юрьевич, покинув стены университета, чтобы поступить в Юнкерскую школу, не мог знать, что Костенецкий станет участником тайного общества, за что по решению военного суда его определят в солдаты с лишением прав дворянства. Как и многие из высланных на Кавказ, он воевал рядовым и за проявленную отвагу был произведён в офицеры, стал адъютантом командующего.
Встреча старых знакомых всегда сквозит теплинкой (отчасти это и встреча с собой прошлым), даже если в своё время их отношения не отличались близким приятельством.
Так было и сейчас.
Лермонтов удивился бы (а, может, и сам Костенецкий!), узнай, как его университетский знакомый отзовётся о нём в будущих мемуарах: «(...) он был вовсе не симпатичная личность, и скорее отталкивающая, нежели привлекающая, а главное, в то время, даже и на Кавказе, был особенный, известный род изящных людей, людей светских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говорящих по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд, которые с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы, в свою очередь, с презрением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ, и к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был едок и высокомерен, и едва ли он имел хоть одного друга в жизни».
Оставим на совести мемуариста правдивость характеристики, данной им, в сущности, малознакомому человеку, однако последние его слова не имеют ничего общего с действительностью.
Впрочем, до мемуаров было ещё далеко, а пока Лермонтов спрашивал своего старого знакомого:
– Хотелось бы знать, что отвечено военному министру по запросу относительно меня? Я осведомлён, что такой запрос был направлен нашему командующему.
– Сию секунду распоряжусь.
Вскоре принесли две бумаги.
– Вот запрос, – сказал Костенецкий и прочёл первую бумагу, в которой было сказано, что государь император, вследствие ходатайства бабки поручика Тенгинского полка Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой об отпуске его в Санкт-Петербург для свидания с нею, приказал узнать о службе, поведении и образе жизни означенного офицера.
– Что же вы будете отвечать на это? — спросил Лермонтов
– А вот вам и ответ, — сказал адъютант и начал читать вторую бумагу.
К концу чтения он заливался смехом, понимая, что бумага эта сочинена писарем, исходившим из похвального желания не утруждать начальство составлением ответа на малозначимый, по его разумению, запрос.
«Поручик Лермонтов служит исправно, ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен».
Михаил Юрьевич смеялся вместе с Костенецким.
– Ох уж эти штабные писари! Однако было бы недурно ответить министру этими же самыми словами! – пошутил он.
– Разумеется, так всё оставить нельзя, – отвечал Костенецкий, – но смысл аттестации, уверяю вас, будет сохранён.
Слово своё адъютант сдержал, и министру был послан самый лестный отзыв, в ответ на который и был разрешен Лермонтову отпуск в Петербург.
Но когда? Лишь в конце года! 11 декабря 1840 года военный министр А. Н. Чернышев сообщает командующему Отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютанту Е. А. Головину о том, что «император по всеподданнейшей просьбе Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в Петербург сроком на два месяца».
14 января 1841 года Лермонтову выдаётся отпускной билет, и он выезжает из Ставрополя в Петербург. Летом он вернётся на Кавказ, но принять участия в боевых действиях не успеет: 15 июля на дуэли он падёт от выстрела своего однокашника по Юнкерской школе Николая Мартынова.
8.
Сколько же времени воевал поручик Лермонтов?
С 6 июля по 20 ноября 1840 года, то есть четыре с половиной месяца.
Следует учесть, что сюда же входят периоды его краткосрочного лечения на Кавказских Минеральных Водах.
В письме А. А. Лопухину от 12 сентября 1840 года из Пятигорска Лермонтов сообщал: «Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню...».
Кому-то могут показаться странными эти поездки для принятия ванн в перерывах между военными действиями. Неужели молодому офицеру так необходимо было лечение? Представьте, да! Пятигорские врачи констатировали, что поручик Лермонтов «одержим золотухою, цинготным худосочием, сопровождаемыми припухлостью языка и ломотою ног». Также они указывали на то, что «приостановка лечения и неблагоприятные условия бивачной жизни могли повлечь пагубные последствия для здоровья».
А вот что сообщает о своих недугах сам Лермонтов (из письма к С. А. Раевскому): «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки».
Итак, четыре с половиной месяца. Много это или мало?
В походе поручик Лермонтов не знал передышки – всё время в седле, всегда готовый мчаться в атаку. Будни его протекали в неимоверном напряжении сил, которые иссякали так, будто он проживал срок, много больший, чем отмерялся календарём.
Недаром один день участия в боевых действиях засчитывается за три.
Автор не может утверждать, что такое правило существовало для исчисления военной выслуги в описываемое время, но это сути не меняет.
Поручик Лермонтов, несомненно, был храбрым, умелым воином.
Другое дело, что награды обходили его стороной.
Впрочем, есть в этой фразе намёк на случайности, игру судьбы, тогда как в действительности за всем стояла монаршая воля.
Как отмечалось выше, за сражение при Валерике он был представлен генералом Галафеевым к ордену Владимира 4-й степени с бантом. Однако это представление было изменено командующим Отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютантом Головиным на орден, статусом ниже, – Станислава 3-й степени. Причина: поручик прежде не имел наград. Но и этого ордена он не удостоился.
«Из Валерикского представления меня вычеркнули, – с грустью пишет Лермонтов Д. С. Бибикову в конце февраля 1841 года, – так что я не буду даже иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук».
Граф Клейнмихель сообщал генералу Галафееву:«(...) наше высокопревосходительство изволили ходатайствовать о награждении, в числе других чинов, переведённого 13 апреля 1840 года за проступок из л. -гв. гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручика Лермонтова орденом св. Станислава 3-й степени, за отличие, оказанное им в экспедиции противу горцев 1840 года. Государь император по рассмотрении доставленного о сём офицере списка не позволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. При сём его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своём полку не находился, но был употреблён в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, милостивейший государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своём полку».
Были и другие ходатайства.
Так, 9 декабря 1840 года генерал Галафеев обращался по команде с личной просьбой перевести Лермонтова в гвардию – как офицера, проявившего в боях против горцев «отменное мужество».
24 декабря 1840 года командующий кавалерией полковник князь Голицын подал рапорт генералу Граббе о награждении поручика Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость».
В свою очередь, генерал Граббе 3 февраля 1841 года представляет Лермонтова к награждению золотой полусаблей. Зная строй мыслей высшего петербургского начальства, он вынужден прибегнуть к уловке: полусабля, в отличие от испрашиваемой Голицыным сабли, была оружием исключительно пехотных офицеров, которым и являлся поручик Тенгинского полка, и значит ни один «скалозуб» не смог бы узреть, будто представление посягает на нарушение незыблемых правил.
Однако ни сабля, ни полусабля не были ему пожалованы[2].
9.
Формально у Лермонтова было две вины.
Первая состояла в том, что он сочинил крамольное стихотворение «Смерть поэта», которое разошлось в списках по всему Петербургу.
В наказание корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтова приказом от 25 февраля 1837 перевели «тем же чином в Нижегородский драгунский полк»[3], который находился на Кавказе. По установившемуся порядку перевод из гвардии в армейский полк совершался чином выше, а отступление от этого порядка являлось своего рода унизительным довеском к наказанию.
Хотя, справедливости ради, следует отметить, что наказание это не являлось чем-то из ряда вон выходящим: офицеров наказывали и строже, как это видно на примере Султанова или Дорохова.
21 марта 1837 г. прапорщик Лермонтов выехал из Петербурга в Москву, а 10 апреля в Ставрополь для прохождения службы на Кавказе.
По воле случая первая опала длилась недолго.
21 сентября 1837 года в Геленджике император проводил парадный смотр войск, в котором участвовали и нижегородцы. Николай I имел обыкновение прощать разжалованных и провинившихся, если оставался доволен выправкой полков. Так случилось и в этот раз. И хотя Михаил Юрьевич до полка не доехал (в пути он простудился и был вынужден лечиться от ревматизма сначала в Ставропольском госпитале, а затем в Пятигорске на водах), государь приказал перевести «прапорщика Лермонтова в Гродненский лейб- гвардии гусарский полк корнетом».
Лермонтов был восстановлен в гвардии, правда, в Петербург не возвращён.
Вскоре по прибытию (26 февраля 1838 года) в Гродненский полк, который дислоцировался в Новгородской области, состоялся высочайший приказ (9 апреля 1838 года) о переводе, а, точнее, о возвращении, корнета Лермонтова в столичный лейб-гвардии Гусарский полк.
Итак, через год с небольшим опала Лермонтова закончилась.
Далее были: производство в поручики, парады, дежурства, балы, светские салоны, разводы полка...
Упомянем, что история, рассказанная Скабичевским («однажды он явился на развод с маленькою <...> саблею»), относится именно к этому, относительно спокойному, периоду жизни Лермонтова.
Но, очевидно, претила поручику жизнь без потрясений.
Как тут не вспомнить его же строки:
«А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!».
18 февраля 1840 года состоялась дуэль Лермонтова с сыном французского посла и одновременно атташе посольства Эрнестом де Барантом. В основе неприязненных отношений между поручиком и атташе лежало соперничество из-за женщины: оба добивались расположения то ли красавицы-вдовы Щербатовой, то ли госпожи Бахерахт, жены секретаря русского консульства в Гамбурге, – по этому поводу нет определённости не то что у современных историков, её не было и у современников Лермонтова. Как и следовало ожидать, соперничество их закончилось дуэлью.
Это стало второй виной Лермонтова.
Дрались за Чёрной речкой, на шпагах. Как только скрестили оружие, у шпаги Лермонтова переломился конец, а Барант успел слегка поцарапать ему грудь. Поединок продолжили на пистолетах. Барант промахнулся, поручик же, не желая более кровопролития, выстрелил в сторону. На том дуэль была окончена, и, возможно, всё обошлось бы без последствий, но поползли слухи, которые дошли до командира лейб-гвардии Гусарского полка генерал-майора Плаутина. 10 марта 1840 года Лермонтова арестовали за «недонесение о дуэли» и поместили на гауптвахту.
Он был предан военному суду, который 5 апреля 1840 года предложил для высочайшего утверждения два решения: «подсудимого поручика Лермонтова разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги» или «наказать выписанием в армию тем же чином и шестимесячным содержанием под арестом в крепости».
Командир Отдельного гвардейского корпуса, то есть шеф всей российской гвардии, великий князь Михаил Павлович по поводу этого приговора военно-судной комиссии изложил следующее мнение: «Сверх содержания его под арестом с 10 прошедшего марта выдержать ещё под оным в крепости в каземате три месяца, и потом выписать в один из армейских полков тем же чином».
Наконец, 13 апреля 1840 года Николай I начертал на докладе по делу Лермонтова: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином (...)».
Как видим, из всех возможных наказаний император избрал наименее суровое.
Вообще-то, следуя букве закона, за дуэль можно было поплатиться не только разжалованием в рядовые, но и лишением титула, дворянства и всех прав состояния и даже ссылкой в каторгу.
Однако на всё была воля монаршая. Иногда государь проявлял к дуэлянтам поразительное снисхождение, и случай с Лермонтовым ещё не вершина его мягкосердия.
Так, например, отставного майора Мартынова, который на дуэли 15 июля 1841 года убил поручика Лермонтова, император повелел «посадить в киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию». А бывших на этой дуэли секундантами «титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны».
К слову сказать, Эрнест де Барант вообще никакой ответственности за участие в дуэли с Лермонтовым не понёс. Хотя, чему удивляться: к иностранцам у российских властей всегда был особый подход.
Уместно здесь вспомнить и француза Дантеса, бывшего вообще-то офицером русской гвардии, которого после дуэли с Пушкиным из гвардии уволили и выслали за границу.
И всё же решение императора о смягчении участи поручика Лермонтова выглядело как акт милосердия.
Но было ли это милосердием на самом деле?
Подсказку даёт тот исторический факт, что в апреле 1840 года упомянутый Тенгинский полк находился на Черноморской береговой линии и в числе других войск участвовал в ожесточённых боях по её защите. Возведённая между Анапой и Поти по инициативе Николая I, эта линия была одним из самых нелепых военных предприятий царя. Её укрепления, по замыслу императора, должны были пресекать снабжение горцев морским путём. Однако форты сами очень скоро оказались блокированными. Ко всему гарнизоны одолевали малярия и цинга. За девять месяцев 1839 года из 200 рядовых и унтер-офицеров роты тенгинцев, составлявшей гарнизон форта Лазаревского, в живых осталось только 108 человек, остальные погибли от болезней. Укрепления подвергались постоянным нападениям. С февраля по март 1840 года были взяты приступом форты Лазаревский, Вельяминовский, Головинский, Михайловский. О сдаче последнего император получил известие 9 апреля, а 13 апреля начертал резолюцию о переводе Лермонтова, хорошо зная, в каком отчаянном положении воюет Тенгинский полк. И на обложке дела написал ещё одну резолюцию: «Исполнить сегодня же».
Такое вот милосердие...
Как известно, отправившись в ссылку, Лермонтов оказался не в полку, а в экспедиции генерала Галафеева, о чём Николай I узнал, видимо, только из представления поручика к ордену Станислава 3-й степени.
Выше приводилась выдержка из сообщения графа Клейнмихеля, которым генерал Галафеев уведомлялся об отказе императора в испрашиваемой награде. Но далее граф извещал о не менее важном: «его величество повелеть соизволил, чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». А тенгинцам предстояло участвовать в кровопролитной «убыхской[4] экспедиции», настолько кровопролитной, что командование вынуждено было, начав её, вскоре прекратить.
Согласитесь, складывается стойкое впечатление, что Николай I никак не желал видеть Лермонтова в числе здравствующих своих подданных.
Чем же, однако, вызвал он подобное отношение монарха? Не похоже, чтобы причиной были те две вины, к тому же искупленные.
Принято говорить в связи с этим о влиянии на императора его окружения, о бенкендорфах, нессельроде и прочих. «Вы, жадною толпой стоящие у трона!», – могли ли они простить это презрение к ним поэта?!
Однако не только, говоря штампом прошлых лет, «правящая верхушка николаевской России» ненавидела Лермонтова, к этому добавлялась неприязнь со стороны августейшего семейства: известно, что и брат императора, великий князь Михаил Павлович, и дочь, великая княгиня Мария Николаевна, были враждебно настроены к поэту.
Но, сдаётся, Николай I вовсе не походил на человека, которому можно было навязать свою точку зрения. А если он и внимал своему окружению, то это был, скорее, случай, когда зёрна падали на благодатную почву.
Его нелюбовь к Лермонтову была осознанной и логичной.
Похоже, поначалу отношение императора к Лермонтову сводилось лишь к осуждению без оттенка враждебности. Да чего там! Ознакомившись со стихами корнета Лермонтова «Смерть поэта», Николай I «велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он». Какая уж тут враждебность! В итоге, положив, наверно, для себя, что за крамольными строками стихотворения стоит порыв мятежного духа молодого человека, он сравнительно легко простил его: опала длилась чуть больше года.
Однако время изменило мнение царя: дерзкого взгляда своего Лермонтов-поэт не утратил, а у Лермонтова-писателя стал он циничен и зловещ. Этот человек превратился в разрушителя моральных устоев общества, и, значит, стал идейным противником государя.
«Я дочитал «Героя» до конца, – пишет император жене о романе Лермонтова «Герой нашего времени», – и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но все-таки она оставляет тягостное впечатление, потому что в конце концов привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие, на первый взгляд, поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора (...). Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову (...)».
Да, император воспринимал роман Лермонтова как то, что мы называем теперь «чернухой». Отношение к подобного рода произведениям всегда неоднозначно: кто-то считает их вредными, депрессивными, служащими к утверждению зла и пороков, другие видят в них правдивое отражение действительности или, точнее, той её стороны, от которой многие стараются отвернуться.
В данном случае ясно одно: не важно, как относился к «Герою нашего времени» критик Виссарион Белинский, важно, как относился к этому роману царь.
Письмо было написано государем в июне 1840 года, то есть, когда Лермонтов направлялся во вторую ссылку на Кавказ, и это придаёт последней фразе из приведенного отрывка зловещее звучание.
В сущности, участь Лермонтова была решена: воевать в самых опасных местах, не ожидая почестей и наград, – и только слабая надежда на выход в отставку по ранению.
Но для этого требовалось ещё, чтобы Господь оставил ему жизнь.
10.
В последнее время Лермонтов постоянно думал об отставке.
Вот его слова при прощании с В. А. Сологубом перед отъездом на Кавказ (по окончании того самого отпуска, который выхлопотала ему бабушка): «Однако ж, я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда вместе давай издавать журнал».
Думается, именно поэтому Лермонтов так стремился к отставке, а вовсе не потому что, как утверждают некоторые исследователи, он тяготился военной службой.
В подтверждение этому обычно приводятся слова самого Лермонтова о «двух ужасных» годах учёбы в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.
Слова эти взяты из письма Лермонтова к сестре Алексея Лопухина Марии Александровне Лопухиной от 23 декабря 1834 года, то есть месяц спустя после окончания Школы. Выпущенный корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, он служил в Софии – предместье Царского Села. Туда приехал его друг, и он «едва не сошел с ума от радости».
«(...) я поймал себя на том, что разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям, двух ужасных лет как не бывало (...)».
Но есть ещё и такие написанные им же строки. Они из письма к А. М. Верещагиной (конец октября 1832 года), где недавний студент Лермонтов досадует, что ему не зачли в Петербургском университете два года учёбы в Москве, «ибо во всех университетах проведена реформа», и теперь «к трём невыносимым годам прибавляют еще один[5] (...)».
«Два ужасных» года в Юнкерской школе, «три невыносимых» в Университете...
Стоит ли придавать значение этим эпитетам? Разве не проглядывает в них обычное школярство?! Вспомните себя в юные годы! Не вздыхали ли вы тяжко утром 1 сентября? Не утомляла ли вас школьная рутина? Или кто-то думает, будто двести лет назад было иначе? Ещё в Средние века ваганты шутливо называли своего брата странствующего студента «мучеником науки».
Вот и Лермонтов восклицает в письме от 4 августа 1833 года к уже упоминавшийся М. А. Лопухиной: «Мы возвратились в город, и скоро снова начинаются наши занятия; одно лишь меня ободряет — мысль, что через год я офицер!».
Но и там же он пишет: «Я не подавал о себе вестей с тех пор, как мы отправились в лагерь, да и, право, мне бы это не удалось при всём моём желании. Вообразите палатку длиной и шириной в 3 аршина и высотой в 2,5 аршина, занятую тремя людьми и всем их багажом, всеми их доспехами, именно: саблями, карабинами, киверами и проч., и проч.; погода была ужасная, дождь не прекращался, так что часто два дня подряд мы не могли высушить одежду, и однако эта жизнь не вызывала во мне отвращения (…)».
Кому-то слышится здесь ропот Лермонтова на судьбу, которую он связал с военной службой?
По поводу сделанного им выбора у исследователей существуют различные точки зрения: кто-то утверждает, что причиной поступления в Юнкерскую школу послужило нежелание Лермонтова начинать заново курс в Санкт-Петербургском университете, кто-то полагает, что на него повлиял двоюродный дядя Алексей Григорьевич Столыпин, служивший в лейб-гвардии Гусарском полку.
На это прямо указывает М. А. Лопухина в письме к Лермонтову от 12 октября 1832 года: « (...) если я не ошибаюсь, это решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?».
Различные взгляды на этот вопрос не отменяют и той точки зрения, что Лермонтов избрал военную службу из благородного порыва стать защитником Отечества.
« (...) сколько раз вы говорили мне, – пишет М. А. Лопухина в том же письме, – что если бы вспыхнула война, вы бы не захотели оставаться безучастным. Ну вот, вы, так сказать, брошены судьбой на путь, который даёт вам возможность отличиться и сделаться когда-нибудь знаменитым воином».
Как видите, в подкрепление того или иного утверждения всегда отыщется соответствующая цитата.
А настоящим воином Лермонтов стал! Отчаянно храбрым, удивлявшим своею удалью, не боявшимся ни тягот войны, ни самой смерти – неотлучной её спутницы.
«Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными».
Этими словами и закончит автор свой очерк – словами из письма Лермонтова к Алексею Александровичу Лопухину, тому самому, который в начале этого повествования читал жене другие, написанные Михаилом Юрьевичем, строки: «может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем».
Чему, увы, никогда не суждено было случиться.
Послесловие
Автор по возможности избегал упоминания географических названий, описаний местности, маршрутов движения войск и других подробностей, свойственных военно-исторической литературе.
Во-первых, потому что это произведение к разряду таковой не относится, а, во-вторых, чтобы не уводить внимания читателя от основной цели, которую преследовал автор: представить образ Лермонтова-воина.
Написано огромное количество трудов, посвящённых Лермонтову-поэту, а также тех, что можно объединить под одним условным названием «Лермонтов и ...» (его возлюбленные, современники, царь, светское общество и т.д.).
Произведений, посвящённых офицеру Лермонтову, несравнимо меньше. Так уж сложилось, что эта сторона жизни нашего замечательного поэта не вызывала, да и поныне не вызывает у публики особого интереса. Обычно о его военной службе упоминается вскользь, да притом ещё в негативном свете: мол, тянул, несчастный, лямку через силу.
О том, что это было далеко не так, автор и постарался убедить, написав очерк, который вы только что прочитали.
Малая и Большая Чечня – условное разделение территории Чечни в период Кавказской войны.
И всё же поручика Лермонтова наградили, но уже... в наше время. В 2005 году командующий группой российских войск в Закавказье генерал-лейтенант Александр Студеникин передал лермонтовскому музею-заповеднику «Тарханы» знак отличия Министерства обороны Российской Федерации «За службу на Кавказе» со словами: «Этот знак по праву принадлежит нашему великому поэту».
то есть прапорщиком, что соответствовало чину корнета.
Убыхи — одно из самых воинственных племен, которые жили на кавказских берегах Черного моря. Исполняющий должность начальника Черноморской береговой линии генерал-майор Анреп докладывал: « (...) от прочного покорения убыхов зависит покорение и спокойствие не только вверенной мне Линии, но всего нагорного края Кавказа от Военно-Грузинской дороги до берегов Черного моря».
Речь о том, что в результате реформы в Университете теперь предстояло учиться не три, а четыре года. Лермонтову же с отказом засчитывать учёбу в Москве было предложено поступить на первый курс Петербургского университета.
Лермонтов со своим отрядом «головорезов» находился в арьергарде колонны, когда к нему подскакал Савельич – старый казак со шрамом во всё лицо от сабельного удара.
– Ваше благородие! Опять супостат насел!
Поручику не требовалось приказа начальства, он был волен действовать на свой страх и риск.
Отряд понёсся к берегу реки. Издали было видно, как всадники, замкнув в кольцо часть пехоты, кружат коршунами над добычей, обрушивая на головы несчастных удары своих клинков. Когда «лермонтовцы» подскакали, пехота была вся изрублена, а мюриды с гиком устремились к реке, чтобы переправившись на другой берег, скрыться в лесу.
Отряд во главе с всадником на белом коне помчался в погоню. Форсировав реку, «охотники» в стремительной скачке настигли врага и отсекли его от леса. Началась рубка.
В прямом столкновении двух кавалерий одна всегда отворачивает в сторону.
Так было и здесь: мюриды пытались спастись бегством, увернувшись от боя, казаки – поразить как можно больше «хищников».
Из донесения начальника кавалерии полковника князя Голицына, который здесь уже цитировался: «30 октября при речке Валерик поручик Лермонтов проявил новый опыт хладнокровного мужества, отрезав дорогу от леса сильной партии неприятельской, из которой малая часть только обязана спасением быстроте лошадей, а остальная уничтожена...»
В виде краткого отступления хочется обратить внимание читателя на слог этого – и не только этого – документа. Судя по всему, русскому офицерству была не чужда изысканность письменной речи. Воистину, не только шпагой, но и пером... Вот, например, как хорош в своих мемуарах выдающийся русский военачальник генерал А. П. Ермолов: «Всешли ускоренным шагом. Генерал-лейтенант Лавров, командующий пешей гвардиею, долженбыл пробудить летами усыплённую живость, чтобы явить нужное по обстоятельствам проворство».
Участие Михаила Юрьевича в экспедиции в Малой Чечне[1] подытожил в том же донесении князь Голицын: «(...) поручик Лермонтов командовал охотниками, выбранными из своей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях; всегда первый на коне и последний на отдыхе, этот храбрый и расторопный офицер неоднократно заслуживал одобрение высшего начальства».
Экспедиция закончилась 6 ноября, когда отряд Галафеева вернулся в крепость Грозную, а 9 ноября отряд выступил в новый поход.
Участие Лермонтова в этом походе вышеупомянутый князь Голицын оценивал так: «Отличная служба поручика Лермонтова и распорядительность во всех случаях достойны особенного внимания и доставили ему честь быть принятым господином командующим войсками в число офицеров, при его превосходительстве находившихся, во всё время второй экспедиции в Большой Чечне с 9-го по 20-е ноября».
По окончании второй экспедиции Лермонтов оставил командование отрядом «охотников» и отправился в станицу Ивановскую (восточнее Темрюка на территории современного Краснодарского края), где стоял его Тенгинский полк. Последний Новый год своей жизни Лермонтов встретит в кругу офицеров этого полка. Подполковник Данзас, друг Пушкина и его секундант на дуэли, за участие в которой был сослан на Кавказ, добился назначения Лермонтова в свой батальон. 31 декабря 1840 года приказом по полку Михаил Юрьевич был зачислен «налицо» в 12-ю мушкетёрскую роту.
7.
Тогда-то и пришло разрешение на отпуск, о котором принялась ходатайствовать его бабушка (не сам опальный поручик!) ещё несколько месяцев назад.
Однажды, желая узнать о результатах этих хлопот, Лермонтов наведался в штаб командующего войсками в Ставрополе.
Одетый строго по форме, Михаил Юрьевич вошёл в канцелярию штаба.
– Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, – представился он старшему адъютанту – армейскому прапорщику.
– Прошу садиться, – указал тот на стул.
Невозможно было не заметить пристального, более глубокого, чем того требовали обстоятельства, взгляда адъютанта.
– Вы не изволили учиться в Московском университете?
– Да, учился.
- А не помните ли вы студента Якова Костенецкого?
Теперь Лермонтов пристально всмотрелся в лицо прапорщика.
– Ах, это вы! – узнал Михаил Юрьевич студента, рядом с которым нередко сидел на лекциях.
Но это, собственно, и всё, что сближало их, тем более, что Костенецкий был на два курса старше Лермонтова.
Михаил Юрьевич, покинув стены университета, чтобы поступить в Юнкерскую школу, не мог знать, что Костенецкий станет участником тайного общества, за что по решению военного суда его определят в солдаты с лишением прав дворянства. Как и многие из высланных на Кавказ, он воевал рядовым и за проявленную отвагу был произведён в офицеры, стал адъютантом командующего.
Встреча старых знакомых всегда сквозит теплинкой (отчасти это и встреча с собой прошлым), даже если в своё время их отношения не отличались близким приятельством.
Так было и сейчас.
Лермонтов удивился бы (а, может, и сам Костенецкий!), узнай, как его университетский знакомый отзовётся о нём в будущих мемуарах: «(...) он был вовсе не симпатичная личность, и скорее отталкивающая, нежели привлекающая, а главное, в то время, даже и на Кавказе, был особенный, известный род изящных людей, людей светских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говорящих по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд, которые с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы, в свою очередь, с презрением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ, и к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был едок и высокомерен, и едва ли он имел хоть одного друга в жизни».
Оставим на совести мемуариста правдивость характеристики, данной им, в сущности, малознакомому человеку, однако последние его слова не имеют ничего общего с действительностью.
Впрочем, до мемуаров было ещё далеко, а пока Лермонтов спрашивал своего старого знакомого:
– Хотелось бы знать, что отвечено военному министру по запросу относительно меня? Я осведомлён, что такой запрос был направлен нашему командующему.
– Сию секунду распоряжусь.
Вскоре принесли две бумаги.
– Вот запрос, – сказал Костенецкий и прочёл первую бумагу, в которой было сказано, что государь император, вследствие ходатайства бабки поручика Тенгинского полка Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой об отпуске его в Санкт-Петербург для свидания с нею, приказал узнать о службе, поведении и образе жизни означенного офицера.
– Что же вы будете отвечать на это? — спросил Лермонтов
– А вот вам и ответ, — сказал адъютант и начал читать вторую бумагу.
К концу чтения он заливался смехом, понимая, что бумага эта сочинена писарем, исходившим из похвального желания не утруждать начальство составлением ответа на малозначимый, по его разумению, запрос.
«Поручик Лермонтов служит исправно, ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен».
Михаил Юрьевич смеялся вместе с Костенецким.
– Ох уж эти штабные писари! Однако было бы недурно ответить министру этими же самыми словами! – пошутил он.
– Разумеется, так всё оставить нельзя, – отвечал Костенецкий, – но смысл аттестации, уверяю вас, будет сохранён.
Слово своё адъютант сдержал, и министру был послан самый лестный отзыв, в ответ на который и был разрешен Лермонтову отпуск в Петербург.
Но когда? Лишь в конце года! 11 декабря 1840 года военный министр А. Н. Чернышев сообщает командующему Отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютанту Е. А. Головину о том, что «император по всеподданнейшей просьбе Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в Петербург сроком на два месяца».
14 января 1841 года Лермонтову выдаётся отпускной билет, и он выезжает из Ставрополя в Петербург. Летом он вернётся на Кавказ, но принять участия в боевых действиях не успеет: 15 июля на дуэли он падёт от выстрела своего однокашника по Юнкерской школе Николая Мартынова.
8.
Сколько же времени воевал поручик Лермонтов?
С 6 июля по 20 ноября 1840 года, то есть четыре с половиной месяца.
Следует учесть, что сюда же входят периоды его краткосрочного лечения на Кавказских Минеральных Водах.
В письме А. А. Лопухину от 12 сентября 1840 года из Пятигорска Лермонтов сообщал: «Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню...».
Кому-то могут показаться странными эти поездки для принятия ванн в перерывах между военными действиями. Неужели молодому офицеру так необходимо было лечение? Представьте, да! Пятигорские врачи констатировали, что поручик Лермонтов «одержим золотухою, цинготным худосочием, сопровождаемыми припухлостью языка и ломотою ног». Также они указывали на то, что «приостановка лечения и неблагоприятные условия бивачной жизни могли повлечь пагубные последствия для здоровья».
А вот что сообщает о своих недугах сам Лермонтов (из письма к С. А. Раевскому): «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки».
Итак, четыре с половиной месяца. Много это или мало?
В походе поручик Лермонтов не знал передышки – всё время в седле, всегда готовый мчаться в атаку. Будни его протекали в неимоверном напряжении сил, которые иссякали так, будто он проживал срок, много больший, чем отмерялся календарём.
Недаром один день участия в боевых действиях засчитывается за три.
Автор не может утверждать, что такое правило существовало для исчисления военной выслуги в описываемое время, но это сути не меняет.
Поручик Лермонтов, несомненно, был храбрым, умелым воином.
Другое дело, что награды обходили его стороной.
Впрочем, есть в этой фразе намёк на случайности, игру судьбы, тогда как в действительности за всем стояла монаршая воля.
Как отмечалось выше, за сражение при Валерике он был представлен генералом Галафеевым к ордену Владимира 4-й степени с бантом. Однако это представление было изменено командующим Отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютантом Головиным на орден, статусом ниже, – Станислава 3-й степени. Причина: поручик прежде не имел наград. Но и этого ордена он не удостоился.
«Из Валерикского представления меня вычеркнули, – с грустью пишет Лермонтов Д. С. Бибикову в конце февраля 1841 года, – так что я не буду даже иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук».
Граф Клейнмихель сообщал генералу Галафееву:«(...) наше высокопревосходительство изволили ходатайствовать о награждении, в числе других чинов, переведённого 13 апреля 1840 года за проступок из л. -гв. гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручика Лермонтова орденом св. Станислава 3-й степени, за отличие, оказанное им в экспедиции противу горцев 1840 года. Государь император по рассмотрении доставленного о сём офицере списка не позволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. При сём его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своём полку не находился, но был употреблён в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, милостивейший государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своём полку».
Были и другие ходатайства.
Так, 9 декабря 1840 года генерал Галафеев обращался по команде с личной просьбой перевести Лермонтова в гвардию – как офицера, проявившего в боях против горцев «отменное мужество».
24 декабря 1840 года командующий кавалерией полковник князь Голицын подал рапорт генералу Граббе о награждении поручика Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость».
В свою очередь, генерал Граббе 3 февраля 1841 года представляет Лермонтова к награждению золотой полусаблей. Зная строй мыслей высшего петербургского начальства, он вынужден прибегнуть к уловке: полусабля, в отличие от испрашиваемой Голицыным сабли, была оружием исключительно пехотных офицеров, которым и являлся поручик Тенгинского полка, и значит ни один «скалозуб» не смог бы узреть, будто представление посягает на нарушение незыблемых правил.
Однако ни сабля, ни полусабля не были ему пожалованы[2].
9.
Формально у Лермонтова было две вины.
Первая состояла в том, что он сочинил крамольное стихотворение «Смерть поэта», которое разошлось в списках по всему Петербургу.
В наказание корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтова приказом от 25 февраля 1837 перевели «тем же чином в Нижегородский драгунский полк»[3], который находился на Кавказе. По установившемуся порядку перевод из гвардии в армейский полк совершался чином выше, а отступление от этого порядка являлось своего рода унизительным довеском к наказанию.
Хотя, справедливости ради, следует отметить, что наказание это не являлось чем-то из ряда вон выходящим: офицеров наказывали и строже, как это видно на примере Султанова или Дорохова.
21 марта 1837 г. прапорщик Лермонтов выехал из Петербурга в Москву, а 10 апреля в Ставрополь для прохождения службы на Кавказе.
По воле случая первая опала длилась недолго.
21 сентября 1837 года в Геленджике император проводил парадный смотр войск, в котором участвовали и нижегородцы. Николай I имел обыкновение прощать разжалованных и провинившихся, если оставался доволен выправкой полков. Так случилось и в этот раз. И хотя Михаил Юрьевич до полка не доехал (в пути он простудился и был вынужден лечиться от ревматизма сначала в Ставропольском госпитале, а затем в Пятигорске на водах), государь приказал перевести «прапорщика Лермонтова в Гродненский лейб- гвардии гусарский полк корнетом».
Лермонтов был восстановлен в гвардии, правда, в Петербург не возвращён.
Вскоре по прибытию (26 февраля 1838 года) в Гродненский полк, который дислоцировался в Новгородской области, состоялся высочайший приказ (9 апреля 1838 года) о переводе, а, точнее, о возвращении, корнета Лермонтова в столичный лейб-гвардии Гусарский полк.
Итак, через год с небольшим опала Лермонтова закончилась.
Далее были: производство в поручики, парады, дежурства, балы, светские салоны, разводы полка...
Упомянем, что история, рассказанная Скабичевским («однажды он явился на развод с маленькою <...> саблею»), относится именно к этому, относительно спокойному, периоду жизни Лермонтова.
Но, очевидно, претила поручику жизнь без потрясений.
Как тут не вспомнить его же строки:
«А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!».
18 февраля 1840 года состоялась дуэль Лермонтова с сыном французского посла и одновременно атташе посольства Эрнестом де Барантом. В основе неприязненных отношений между поручиком и атташе лежало соперничество из-за женщины: оба добивались расположения то ли красавицы-вдовы Щербатовой, то ли госпожи Бахерахт, жены секретаря русского консульства в Гамбурге, – по этому поводу нет определённости не то что у современных историков, её не было и у современников Лермонтова. Как и следовало ожидать, соперничество их закончилось дуэлью.
Это стало второй виной Лермонтова.
Дрались за Чёрной речкой, на шпагах. Как только скрестили оружие, у шпаги Лермонтова переломился конец, а Барант успел слегка поцарапать ему грудь. Поединок продолжили на пистолетах. Барант промахнулся, поручик же, не желая более кровопролития, выстрелил в сторону. На том дуэль была окончена, и, возможно, всё обошлось бы без последствий, но поползли слухи, которые дошли до командира лейб-гвардии Гусарского полка генерал-майора Плаутина. 10 марта 1840 года Лермонтова арестовали за «недонесение о дуэли» и поместили на гауптвахту.
Он был предан военному суду, который 5 апреля 1840 года предложил для высочайшего утверждения два решения: «подсудимого поручика Лермонтова разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги» или «наказать выписанием в армию тем же чином и шестимесячным содержанием под арестом в крепости».
Командир Отдельного гвардейского корпуса, то есть шеф всей российской гвардии, великий князь Михаил Павлович по поводу этого приговора военно-судной комиссии изложил следующее мнение: «Сверх содержания его под арестом с 10 прошедшего марта выдержать ещё под оным в крепости в каземате три месяца, и потом выписать в один из армейских полков тем же чином».
Наконец, 13 апреля 1840 года Николай I начертал на докладе по делу Лермонтова: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином (...)».
Как видим, из всех возможных наказаний император избрал наименее суровое.
Вообще-то, следуя букве закона, за дуэль можно было поплатиться не только разжалованием в рядовые, но и лишением титула, дворянства и всех прав состояния и даже ссылкой в каторгу.
Однако на всё была воля монаршая. Иногда государь проявлял к дуэлянтам поразительное снисхождение, и случай с Лермонтовым ещё не вершина его мягкосердия.
Так, например, отставного майора Мартынова, который на дуэли 15 июля 1841 года убил поручика Лермонтова, император повелел «посадить в киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию». А бывших на этой дуэли секундантами «титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны».
К слову сказать, Эрнест де Барант вообще никакой ответственности за участие в дуэли с Лермонтовым не понёс. Хотя, чему удивляться: к иностранцам у российских властей всегда был особый подход.
Уместно здесь вспомнить и француза Дантеса, бывшего вообще-то офицером русской гвардии, которого после дуэли с Пушкиным из гвардии уволили и выслали за границу.
И всё же решение императора о смягчении участи поручика Лермонтова выглядело как акт милосердия.
Но было ли это милосердием на самом деле?
Подсказку даёт тот исторический факт, что в апреле 1840 года упомянутый Тенгинский полк находился на Черноморской береговой линии и в числе других войск участвовал в ожесточённых боях по её защите. Возведённая между Анапой и Поти по инициативе Николая I, эта линия была одним из самых нелепых военных предприятий царя. Её укрепления, по замыслу императора, должны были пресекать снабжение горцев морским путём. Однако форты сами очень скоро оказались блокированными. Ко всему гарнизоны одолевали малярия и цинга. За девять месяцев 1839 года из 200 рядовых и унтер-офицеров роты тенгинцев, составлявшей гарнизон форта Лазаревского, в живых осталось только 108 человек, остальные погибли от болезней. Укрепления подвергались постоянным нападениям. С февраля по март 1840 года были взяты приступом форты Лазаревский, Вельяминовский, Головинский, Михайловский. О сдаче последнего император получил известие 9 апреля, а 13 апреля начертал резолюцию о переводе Лермонтова, хорошо зная, в каком отчаянном положении воюет Тенгинский полк. И на обложке дела написал ещё одну резолюцию: «Исполнить сегодня же».
Такое вот милосердие...
Как известно, отправившись в ссылку, Лермонтов оказался не в полку, а в экспедиции генерала Галафеева, о чём Николай I узнал, видимо, только из представления поручика к ордену Станислава 3-й степени.
Выше приводилась выдержка из сообщения графа Клейнмихеля, которым генерал Галафеев уведомлялся об отказе императора в испрашиваемой награде. Но далее граф извещал о не менее важном: «его величество повелеть соизволил, чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». А тенгинцам предстояло участвовать в кровопролитной «убыхской[4] экспедиции», настолько кровопролитной, что командование вынуждено было, начав её, вскоре прекратить.
Согласитесь, складывается стойкое впечатление, что Николай I никак не желал видеть Лермонтова в числе здравствующих своих подданных.
Чем же, однако, вызвал он подобное отношение монарха? Не похоже, чтобы причиной были те две вины, к тому же искупленные.
Принято говорить в связи с этим о влиянии на императора его окружения, о бенкендорфах, нессельроде и прочих. «Вы, жадною толпой стоящие у трона!», – могли ли они простить это презрение к ним поэта?!
Однако не только, говоря штампом прошлых лет, «правящая верхушка николаевской России» ненавидела Лермонтова, к этому добавлялась неприязнь со стороны августейшего семейства: известно, что и брат императора, великий князь Михаил Павлович, и дочь, великая княгиня Мария Николаевна, были враждебно настроены к поэту.
Но, сдаётся, Николай I вовсе не походил на человека, которому можно было навязать свою точку зрения. А если он и внимал своему окружению, то это был, скорее, случай, когда зёрна падали на благодатную почву.
Его нелюбовь к Лермонтову была осознанной и логичной.
Похоже, поначалу отношение императора к Лермонтову сводилось лишь к осуждению без оттенка враждебности. Да чего там! Ознакомившись со стихами корнета Лермонтова «Смерть поэта», Николай I «велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он». Какая уж тут враждебность! В итоге, положив, наверно, для себя, что за крамольными строками стихотворения стоит порыв мятежного духа молодого человека, он сравнительно легко простил его: опала длилась чуть больше года.
Однако время изменило мнение царя: дерзкого взгляда своего Лермонтов-поэт не утратил, а у Лермонтова-писателя стал он циничен и зловещ. Этот человек превратился в разрушителя моральных устоев общества, и, значит, стал идейным противником государя.
«Я дочитал «Героя» до конца, – пишет император жене о романе Лермонтова «Герой нашего времени», – и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но все-таки она оставляет тягостное впечатление, потому что в конце концов привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие, на первый взгляд, поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора (...). Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову (...)».
Да, император воспринимал роман Лермонтова как то, что мы называем теперь «чернухой». Отношение к подобного рода произведениям всегда неоднозначно: кто-то считает их вредными, депрессивными, служащими к утверждению зла и пороков, другие видят в них правдивое отражение действительности или, точнее, той её стороны, от которой многие стараются отвернуться.
В данном случае ясно одно: не важно, как относился к «Герою нашего времени» критик Виссарион Белинский, важно, как относился к этому роману царь.
Письмо было написано государем в июне 1840 года, то есть, когда Лермонтов направлялся во вторую ссылку на Кавказ, и это придаёт последней фразе из приведенного отрывка зловещее звучание.
В сущности, участь Лермонтова была решена: воевать в самых опасных местах, не ожидая почестей и наград, – и только слабая надежда на выход в отставку по ранению.
Но для этого требовалось ещё, чтобы Господь оставил ему жизнь.
10.
В последнее время Лермонтов постоянно думал об отставке.
Вот его слова при прощании с В. А. Сологубом перед отъездом на Кавказ (по окончании того самого отпуска, который выхлопотала ему бабушка): «Однако ж, я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда вместе давай издавать журнал».
Думается, именно поэтому Лермонтов так стремился к отставке, а вовсе не потому что, как утверждают некоторые исследователи, он тяготился военной службой.
В подтверждение этому обычно приводятся слова самого Лермонтова о «двух ужасных» годах учёбы в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.
Слова эти взяты из письма Лермонтова к сестре Алексея Лопухина Марии Александровне Лопухиной от 23 декабря 1834 года, то есть месяц спустя после окончания Школы. Выпущенный корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, он служил в Софии – предместье Царского Села. Туда приехал его друг, и он «едва не сошел с ума от радости».
«(...) я поймал себя на том, что разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки; вмиг возвратился я к прошедшим радостям, двух ужасных лет как не бывало (...)».
Но есть ещё и такие написанные им же строки. Они из письма к А. М. Верещагиной (конец октября 1832 года), где недавний студент Лермонтов досадует, что ему не зачли в Петербургском университете два года учёбы в Москве, «ибо во всех университетах проведена реформа», и теперь «к трём невыносимым годам прибавляют еще один[5] (...)».
«Два ужасных» года в Юнкерской школе, «три невыносимых» в Университете...
Стоит ли придавать значение этим эпитетам? Разве не проглядывает в них обычное школярство?! Вспомните себя в юные годы! Не вздыхали ли вы тяжко утром 1 сентября? Не утомляла ли вас школьная рутина? Или кто-то думает, будто двести лет назад было иначе? Ещё в Средние века ваганты шутливо называли своего брата странствующего студента «мучеником науки».
Вот и Лермонтов восклицает в письме от 4 августа 1833 года к уже упоминавшийся М. А. Лопухиной: «Мы возвратились в город, и скоро снова начинаются наши занятия; одно лишь меня ободряет — мысль, что через год я офицер!».
Но и там же он пишет: «Я не подавал о себе вестей с тех пор, как мы отправились в лагерь, да и, право, мне бы это не удалось при всём моём желании. Вообразите палатку длиной и шириной в 3 аршина и высотой в 2,5 аршина, занятую тремя людьми и всем их багажом, всеми их доспехами, именно: саблями, карабинами, киверами и проч., и проч.; погода была ужасная, дождь не прекращался, так что часто два дня подряд мы не могли высушить одежду, и однако эта жизнь не вызывала во мне отвращения (…)».
Кому-то слышится здесь ропот Лермонтова на судьбу, которую он связал с военной службой?
По поводу сделанного им выбора у исследователей существуют различные точки зрения: кто-то утверждает, что причиной поступления в Юнкерскую школу послужило нежелание Лермонтова начинать заново курс в Санкт-Петербургском университете, кто-то полагает, что на него повлиял двоюродный дядя Алексей Григорьевич Столыпин, служивший в лейб-гвардии Гусарском полку.
На это прямо указывает М. А. Лопухина в письме к Лермонтову от 12 октября 1832 года: « (...) если я не ошибаюсь, это решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?».
Различные взгляды на этот вопрос не отменяют и той точки зрения, что Лермонтов избрал военную службу из благородного порыва стать защитником Отечества.
« (...) сколько раз вы говорили мне, – пишет М. А. Лопухина в том же письме, – что если бы вспыхнула война, вы бы не захотели оставаться безучастным. Ну вот, вы, так сказать, брошены судьбой на путь, который даёт вам возможность отличиться и сделаться когда-нибудь знаменитым воином».
Как видите, в подкрепление того или иного утверждения всегда отыщется соответствующая цитата.
А настоящим воином Лермонтов стал! Отчаянно храбрым, удивлявшим своею удалью, не боявшимся ни тягот войны, ни самой смерти – неотлучной её спутницы.
«Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными».
Этими словами и закончит автор свой очерк – словами из письма Лермонтова к Алексею Александровичу Лопухину, тому самому, который в начале этого повествования читал жене другие, написанные Михаилом Юрьевичем, строки: «может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем».
Чему, увы, никогда не суждено было случиться.
Послесловие
Автор по возможности избегал упоминания географических названий, описаний местности, маршрутов движения войск и других подробностей, свойственных военно-исторической литературе.
Во-первых, потому что это произведение к разряду таковой не относится, а, во-вторых, чтобы не уводить внимания читателя от основной цели, которую преследовал автор: представить образ Лермонтова-воина.
Написано огромное количество трудов, посвящённых Лермонтову-поэту, а также тех, что можно объединить под одним условным названием «Лермонтов и ...» (его возлюбленные, современники, царь, светское общество и т.д.).
Произведений, посвящённых офицеру Лермонтову, несравнимо меньше. Так уж сложилось, что эта сторона жизни нашего замечательного поэта не вызывала, да и поныне не вызывает у публики особого интереса. Обычно о его военной службе упоминается вскользь, да притом ещё в негативном свете: мол, тянул, несчастный, лямку через силу.
О том, что это было далеко не так, автор и постарался убедить, написав очерк, который вы только что прочитали.
Малая и Большая Чечня – условное разделение территории Чечни в период Кавказской войны.
И всё же поручика Лермонтова наградили, но уже... в наше время. В 2005 году командующий группой российских войск в Закавказье генерал-лейтенант Александр Студеникин передал лермонтовскому музею-заповеднику «Тарханы» знак отличия Министерства обороны Российской Федерации «За службу на Кавказе» со словами: «Этот знак по праву принадлежит нашему великому поэту».
то есть прапорщиком, что соответствовало чину корнета.
Убыхи — одно из самых воинственных племен, которые жили на кавказских берегах Черного моря. Исполняющий должность начальника Черноморской береговой линии генерал-майор Анреп докладывал: « (...) от прочного покорения убыхов зависит покорение и спокойствие не только вверенной мне Линии, но всего нагорного края Кавказа от Военно-Грузинской дороги до берегов Черного моря».
Речь о том, что в результате реформы в Университете теперь предстояло учиться не три, а четыре года. Лермонтову же с отказом засчитывать учёбу в Москве было предложено поступить на первый курс Петербургского университета.
