Две подружки лет двенадцати шагали по солнечной дороге и обсуждали свои дачные дела.
– Я сначала решила, что мальчишка приехал к этому старику, а потом думаю...
– Какому старику?
– Ну этому – мы сейчас мимо его дачи проходим.
– А... Какой-то он чудной... Откуда у него дети?
– Вот и я говорю, не может быть! В общем, так и непонятно, к кому он приезжал, но это точно его наушники, я их видела у него...
Девочки стали удаляться, и их разговор превратился в журчание голосов.
Никита Павлович Ковалёв, который сидел на скамейке за изгородью под отцветшей сиренью, перестал напрягать слух.
Зачем он вообще вслушивался в слова этих маленьких женщин? Чтобы узнать их суждение о себе? Прожил бы и без того!
Лишний урок, что любопытство чревато огорчениями.
«Чудной старик...», – мысленно произнёс Ковалёв.
Он встал, открыл калитку, посмотрел на дорогу – девочки ещё не скрылись за воротами в конце улицы.
Коротенькие юбочки, загорелые ножки, волосы, раскинутые по плечам... Да, маленькие женщины...
Он не спеша двинулся по улице родного посёлка Малинино.
Давно ли по этой дороге плыло другое лето и другие подружки ступали, бегали, катались на велосипедах? Тоже в коротких платьицах, загорелые, у которых кожа пахла речкой, а волосы – полем, что в жару исходит духом трав, цветов и репейника.
Давно ли?
Целую жизнь тому назад!
Те подружки уже бабушки, вдовы, а кого-то, увы, и на свете нет...
И по-прежнему молчаливо-мудра старость, и заносчиво-категорична молодость.
Остановившись у калитки с номером восемьдесят, Никита Павлович вспомнил первую хозяйку этой дачи, пожилую, одинокую женщину, «чудну́ю», как и он нынче.
Жила она в каком-то маленьком, похожем на игрушечный, домике и ни с кем не общалась. Всякий раз, оказавшись рядом с её участком, можно было видеть белый платочек хозяйки – его концы она завязывала не спереди, под подбородком, а сзади, на шее. По большей части она ничего не делала, а только сидела на широком стуле и читала. А однажды, когда они шли гурьбой на речку, она вынесла лукошко с клубникой и всех угостила:
– Берите, берите, ягоды мытые.
Ну, разве, не чудна́я?
Лица её он припомнить не мог, что и не мудрено по прошествии стольких лет. Память рисовала только белое лицо с совершенно размытыми чертами и мягкой улыбкой.
Звали её... Он никогда не знал, как её звали. Знал только фамилию – Кадушкина, которую подруга детства Ковалёва – Зойка – переиначила в Кадушечкину – оттого что была она небольшого роста и полная. Дети – злые существа, но тут, пожалуй, не было ничего злого – просто безжалостная правда.
Вообще-то звали Кадушкину Ольгой Васильевной, о чём Ковалёв узнал после того, как у участка номер восемьдесят появился третий хозяин.
Следует отметить, что любая дача редко находится во владении более, чем трёх поколений одной семьи. Причин тому множество: нужда в деньгах, перемена места жительства, угасание рода, или, как у Ковалёва, – разобщённость с близкими, а, проще, одиночество, которое настигло его по миновании трёх браков. Нет, конечно, полным оно не было и изредка дети-внуки наведывались к нему, но то, что дача в дальнейшем окажется проданной, не вызывало сомнений.
А вот дача Кадушкиной всё же перешла не в чужие руки: нашёлся-таки у неё дальний родственник, который и стал вторым владельцем её участка.
Случилось это в ту пору, когда Ковалёв был уже студентом и нечасто посещал Малинино, поэтому для него прошло незамеченным, как осиротел домик Кадушкиной, как через некоторое время его снесли и начали строить новый – из красного кирпича.
Спустя многие годы для Никиты Павловича настало время, которое, подобно детской поре, снова связало его с дачей. Тогда-то он и познакомился с Николаем Викторовичем Кораблёвым – тем самым родственником Кадушкиной, о чём Ковалёв, впрочем, и не догадывался. Думал, купил когда-то человек участок, построил добротный дом и живёт за городом круглый год. Да и вообще, вряд ли Никите Павловичу случалось вспоминать о Кадушкиной.
Потом у Кораблёва выросли дочь и сын, разъехались кто куда, а они с женой начали быстро стареть. Николай Викторович бросил бриться, лицо его мало-помалу обрастало реденькой мягкой бородой, и в конце концов он обратился в благообразного старика, отдалённо напоминавшего какого-то писателя. Жена его то и дело хворала, дом и сад требовали постоянной заботы, и на всё это уже не хватало сил. В итоге, Николай Викторович, окончательно сделавшись похожим на Достоевского, покинул с женой Малинино, чтобы обосноваться у сына – благо, тот стал успешным предпринимателем.
Третьим хозяином дачи был Михаил Борунов – мужчина за пятьдесят, плотный, голубоглазый, с мясистым лицом. Лет пятнадцать назад он перебрался с женой из Мариуполя в Россию, долго обживался в Подмосковье, пока не открыл в Малинине небольшой продуктовый магазинчик. Он сохранял в своём говоре мягкую южно-русскую «ге», был человеком добрым, гостеприимным и немного тщеславным.
– А вот у меня все документы всегда в порядке! – говорил он Ковалёву, когда они застольничали у Борунова на Первомай.
Перед этим Никита Павлович рассказывал, как его кот, который любит грызть что ни попадя, добрался до файла со свидетельствами на участок и дом, и теперь у него новая забота – восстанавливать бумаги.
– Вот, смотри, – Борунов потянулся к полке, висевшей над столом, и вынул из строя разноцветных папок синюю. – Это акт купли-продажи, – переворачивал он листы, – это выписка на дом, на землю... Я даже ксерокопию сделал свидетельства о наследстве!
– Какого наследства? - не понял Ковалёв.
– Такого. Кораблёв унаследовал дачу от своей тётки, Кадушкиной Ольги Васильевны. И потом продал унаследованную дачу мне. Так что, комар носа не подточит – я добросовестный покупатель!.. Слушай, Никита Палыч, ты ж тут старожил. Наверно, застал эту Ольгу Васильевну?
– Застал, но почти её не помню.
Ещё Борунов говорил, что у него полмансарды забито старыми журналами и газетами, которые Кораблёв перетащил, похоже, из тёткиного дома перед его сносом.
Ковалёв, помнится, тогда насторожился: его всегда интересовали периодические издания прошлых лет, он даже пытался коллекционировать старые «Огоньки» и другие журналы.
– Надо будет как-нибудь глянуть на твои «сокровища», – сказал Ковалёв. – Может, что-то отберу для себя. Ты не против?
– Да за ради Бога! Сделай одолжение!
Однако, как говорится, «не случилось». Очевидно, «небесная канцелярия» поволокитила дело, да и отложила его до лучшего времени.
Сегодня, видимо, это время наступило, поскольку Борунов вышел на крыльцо как раз тогда, когда Никита Павлович стоял у его забора, вспоминая об Ольге Васильевне, и сказал:
– Палыч, привет! Помнишь, ты хотел старые журналы посмотреть?
– Помню, конечно!
– Так когда? У меня жена всё порывается их выкинуть...
– Да хоть сейчас!
– Тогда заходи.
Может, «рукописи и не горят», но то, что печатные издания подвержены тлену – это точно!
Из угла, что они занимали (а вовсе не полмансарды), набралось их немного, пригодных к чтению, но и тому был рад Ковалёв.
Придя домой и разложив на столе журналы «Огонёк» стопками, он с удовольствием погрузился в реку Времени, которая понесла его вдоль берегов пятидесятых-шестидесятых годов двадцатого века.
Прошлое всегда замечательно, но не в том понимании, что прекрасно, а в том, что захватывающе интересно. В прямом смысле листая его страницы, Ковалёв не только освежал в памяти Историю как таковую, но и натыкался на рассыпавшиеся по пути её следования мелочи.
Очень знакомое, только детское лицо смотрело с фотографии в журнале за 1962 год, где был напечатан очерк «Музыка движений». Внизу подпись: «Алёна Проклова, недавно ставшая гимнасткой, восхищена мастерством лучших учениц». А ведь будущая актриса ещё нигде не снималась и потому никому неизвестна.
Или вот заметка «На конкурсе проектов Дворца Советов». Оказывается, и в 1959 году идея строительства этого Дворца была ещё жива!
Или фото, на котором гражданин с окладистой бородой читает объявление на стене: «Центральный стадион имени В. И. Ленина организует занятия по физической культуре для лиц среднего и пожилого возраста». Похоже, проект «Московское долголетие» родом из 1957 года!
Слово «россиянин» и его толкование тоже не ново, что подтверждается такими строками народного поэта Чувашии Педера Хузангая:
«Пусть не русская кровь в нас
течёт
Пусть в глазах не лазури сиянье,
Но Россия – наш дом и оплот,
Мы – четыреста лет россияне!»
Цветная реклама будильников, фотоаппаратов, пылесосов шлёт из далёких 1950-х годов привет тем, кто любит рассказывать, будто в СССР ничего, кроме галош и ракет, не производилось.
А вот ещё один привет – правда, уже сочинителям другого толка: фото Патриарха Московского и всея Руси Алексия с приёма, который дал председатель Совета по делам Русской православной церкви при Совете министров СССР по случаю восьмидесятилетия со дня рождения Патриарха.
Несколько вечеров Ковалёв путешествовал по Времени, с особой остротой ощущая неразрывность его ткани.
Когда свою заметку для «Огонька» писал некто Г. А. Бутаков, капитан первого ранга в отставке, Никита Павлович был маленьким мальчиком, но и современником этого моряка, который приходился внуком адмиралу русского императорского флота Г. И. Бутакову и являлся участником первой мировой, гражданской и Отечественной войн; сын же его Алексей – лейтенант, правнук адмирала Бутакова, «погиб в 1943 году на Балтике смертью храбрых, защищая Ленинград с моря».
И, конечно же, была очевидна направленность журнала на приобщение читателей к настоящему искусству – будь то живопись (одни только цветные вкладки с репродукциями картин чего стоят!) или литература.
Рассказы лучших писателей украшали его страницы и жемчужинами сияли на них удивительные стихи.
«Какие ландыши цвели,
дышали,
как слёзы белые земли,
во сне дрожали.
Сосновый бор сходил к воде
в суровой думе
и на свету, как дым, редел.
Ветра не дули,
а ластились.
Нить паутин
едва вздымалась –
прозрачный след былых годин
и лет усталость.
Лежала гладкая река,
покой и дрёма.
И воздух гладила рука,
как у порога дома.
(...)
Я видел розовую даль
подковой света.
И, как весенняя вода, текла беседа»[1].
Или вот ещё:
«Береги меня, любимый,
Самый близкий человек.
Не капризна я – ранима.
У любви непрочный век,
Он нежнее паутинки,
Тоньше тихой тишины,
Не страшны любви заимки,
Холод, голод, гул войны.
Но неласковое слово,
Но косой, недобрый взгляд,
Глупой ревности оковы
Нам любви не сохранят.
А участливо хранима,
Не умрёт, не сгинет вдруг.
Не капризна я – ранима.
Береги меня, мой друг»[2].
Да, это было увлекательнейшее путешествие!
И только лишь в конце его Ковалёв обратил внимание, что на тыльной стороне обложки каждого номера стояла карандашная пометка для почтальона: Подсосенский пер., 14/7, Кадушкина.
Теперь уж окончательно разъяснилось, как эти журналы попали на мансарду.
Впрочем, всякие сомнения и без того развеялись бы, поскольку Ковалёв нашёл в одной из стопок «Огоньков» толстую тетрадь, принадлежность которой была обозначена надписью в углу обложки: «О. В. Кадушкиной».
II
Вдруг случается посреди лета – суровая осень. Она настаёт обычно после зноя, что изнуряет при полном безветрии под дымкой светло-голубого неба. Сначала долго собираются тучи, потом гремит гром и начинает лить как из ведра. Налетевший ветер гнёт деревья, треплет их кроны, словно нещадно таскает за вихры, и всё на своём пути отхлёстывает струями дождя.
Потом, когда ненастье стихает, мрачное небо становится чуть выше и светлей.
В саду зябко, сыро. И тихо. Но в этой тишине нет того покоя, который наступает после обычного летнего ливня. Эта тишина скованная, тяжёлая, как стылая вода. И даже капли падают с деревьев стыло, без весёлой торопливости.
Только и остаётся, что включить в доме обогреватели, натянуть шерстяной свитер и, устроившись с какой-нибудь книгой, ждать возвращения лета.
Никита Павлович подобным образом и поступил, но вместо книги взял «Заметки фенолога» – так Кадушкина озаглавила свои записи.
И, странное дело, первая страница оказалась посвящена именно этому явлению – когда одно время года ненадолго уступает место другому.
«Что ж, всё справедливо, – писала Ольга Васильевна, – осенью бывает «бабье лето», а летом... Почему-то не придумано названья этим вероломным дням. «Разбойная осень»? Не слишком удачно... Нет глубокого смысла, как в первом случае. Вот уж, когда ни прибавить, ни убавить, – пора цветения у женщины, действительно, печально коротка, как прощальный взмах смуглой руки лета. Да и далеко не всегда пронизана та пора солнцем и теплом. Митя, Митенька, как бы я хотела встретиться с тобой! Но есть ли что-то там, за чертой? Я так хочу верить, что непременно есть! А между тем, мне пятьдесят семь лет и многие считают меня старухой. Я и впрямь выгляжу нехорошо. Какое счастье, что ты меня не видишь такой!
Вчера который день кряду ярко светило солнце, и зной, казалось, успел пропитать всё сущее. Дачная ребятня шла купаться на речку, и я надумала выйти к ним с лукошком, в которое утром собрала клубнику. К старой бабке, которая угощала их ягодами, они относились с явной настороженностью. Наверно, думали, сумасшедшая!
А сегодня лютуют дождь и ветер, я сижу в своём маленьком домике, топлю печурку, и мне уютно».
Ковалёв оторвался от чтения: получается, не подвела его память! Угощала их Кадушкина клубникой!
Чем дольше живёт человек, тем больше наслаивается у него воспоминаний, и чем глубже слой, тем призрачней картина прошлого. Оттого-то так волнующе столкнуться с неожиданным подтверждением того, что «это» было... было словно вчера!
По мере чтения открывалось Никите Павловичу ещё немало похожих моментов. И не только тех, которые смутно помнились, но и давно и прочно забылись.
Например, о том, что была в их компании девочка Надя – самая младшая, молчаливая и словно бы приторможенная. С ней почти никто не общался, правда, никто и не прогонял. С её маленького личика не сходило грустное выражение какой-то покорности. В своём желании сойтись с ребятами она иногда порывалась поучаствовать в общей игре. Чаще всего, Надя, что называется, не попадала в такт, но если у неё получалось, вся она начинала сиять, как стёклышко, на которое упал солнечный луч. О ней Кадушкина писала: «Этот ребёнок очень замкнут, и мне как педагогу кажется, что в семье у неё не всё благополучно. Но как же она умеет радоваться!»
Откуда Кадушкиной была известна их компания? Всё очень просто: её дача примыкала одной стороной к полю, на котором дети часто собирались для игр. В связи с этим она, наверно, испытывала эффект кинозрителя – когда часто появляющийся на экране артист становится твоим добрым знакомым. Однако это исключительно односторонний эффект, потому-то для ребят она и оставалась чужой.
В тексте упоминалась не только Надя, но и другие ребята. В их числе Ковалёв не сразу узнал самого себя – «мальчика с родинкой, который испытывает особый интерес к Ире». Дело в том, что в детстве у него, действительно, была на щеке родинка, которая потом сошла, и он напрочь о ней забыл. А интерес к Ирине испытывали все мальчишки. Ах, да, речь об «особом» интересе... Что ж, точно подмечено. Эта девочка была, пожалуй, первой его любовью, ну или её предтечей.
На дачу она обычно приезжала, успев отдохнуть где-то на юге. Кожа у неё была загорелая, персиковая, и вся она была уже не угловатая, а самого что ни на есть ладного женского кроя. Словом, Ирина разительно отличалась от своих бледно-молочных голенастых подружек. У неё даже юбочка при ходьбе покачивалась как-то по-особенному. Наверно потому, что едва прикрывала попу. По этой же причине ей случалось мелькать трусиками, вызывая живые мальчишечьи взгляды.
А вообще-то отношения между мальчиками и девочками в детской компании не отличаются стабильностью, тут частый переход от дружелюбия к вражде – обычное дело. Ещё накануне вечером вместе играли в «вышибалы», а уже сегодня подружки сами по себе. Засели за забором, нянчатся со своими куклами и не желают ни с кем знаться. А когда мамы-бабушки зовут их обедать и они прерываются, то проходят мимо, презрительно окидывая взглядом, ни словом не обмолвившись. И совсем они не пахнут, как казалось вчера, рекой и полем, эти маленькие, худенькие стервы... Правда, если глубоко вдохнуть, можно уловить след чего-то волнующе-приятного, как земляника.
Ира обычно бывала с подружками заодно, но к Никите всегда относилась ровно, с симпатией, или, следуя стилистике той поры, «он ей нравился», как и она ему. Собственно, в этом и заключался «особый интерес», о котором писала Кадушкина. В их-то возрасте о чём ещё могла идти речь?
Потом всё, что было таким привычным, устоявшимся, куда-то исчезло – никто и не заметил, когда миновало последнее лето детства, после которого все вдруг между собой «разблизились» или, как сказал тонко чувствовавший приятель Никиты, друг другу «почужели».
Во взрослой жизни Ирина превратилась в роскошную брюнетку, и, подобно всякой красивой женщине, была обречена на непростую личную жизнь. В конце концов, ей повезло (во всяком случае, по народным приметам): она вышла замуж за богатого иностранца и уехала за границу.
Девочка Надя ещё в детские годы Никиты пропала из виду; кто-то стал инженером (эта профессия в советские годы была не менее распространённой, чем экономисты и юристы теперь), кто-то домохозяйкой, продавцом или служащим почты.
Обычная человеческая жизнь...
Но как бы то ни было, из всей их детской компании один только Ковалёв остался связан с Малинино.
Иногда, прогуливаясь по посёлку, где всё было не просто знакомым, но родным, он, конечно же, вспоминал ребят из своего детства. И, конечно же, это были тёплые воспоминания, но и только. А вот записи, которые Никита Павлович читал, действовали на него удивительным, даже фантастическим образом, поскольку переносили его из дня сегодняшнего в детство, как из реальности в реальность. Он буквально ощущал «шум и запах времени», и лицо Ольги Васильевны уже не расплывалось белым пятном, а виделось вполне различимым – круглым, полным, с голубоватыми небольшими глазами, светлыми полосками бровей, мягкое, доброе.
Но теперь он воспринимал Кадушкину не как чудну́ю старушку, а как одинокую женщину, когда-то потерявшую любимого человека.
К нему она время от времени обращалась строками:
«Сегодня 19 июля – день, когда ты приехал к нам в Царицыно, где мы снимали дачу. Мы с тобой долго гуляли в парке, вечером был домашний спектакль, а утром ты должен был снова ехать на фронт».
«Милый, дорогой мой Митенька! Как же мне не хватает тебя! Нет, время не лечит. Да я и не хочу излечиваться от любви к тебе...»
Довольно часто о человеке, живущему по соседству, ты ничего не знаешь. Потом он уходит и вместе с ним исчезает целый мир, вселенная со своими светилами – страстей, терпения, милосердия, пороков – которая однажды возникла и в свой час погасла, оставив немой вопрос – зачем всё это было? Зачем среди миров появлялась ещё одна вселенная? И разве ты, которого ожидает та же участь, сумеешь ответить на этот вопрос?
Ковалёву вдруг пришло на ум, что человечество – это земное воплощение рассыпанных по небу звёздных миров...
III
Раздумья Ковалёва прервал стук в калитку, неуверенный, но отчётливо слышимый после шума проехавшей электрички. Сквозь штакетины он разглядел двух подружек, чей разговор ему довелось услышать несколько дней назад.
– Заходите, не заперто! – крикнул Никита Павлович.
Девочки толкнули калитку и, немного постояв в нерешительности, направились по дорожке к скамейке, где сидел хозяин.
– Здравствуйте, барышни, чем обязан вашему визиту? – Ковалёв решил повитийствовать, раз уж он в их понимании был чудны́м стариком.
Визитёрши переглянулись.
– Здравствуйте! – ответила одна из них – с оливковыми глазами и каштановым, туго выгибающимся хвостом на голове. У другой – с изящной стрижкой – волосы были очень светлые и походили цветом на платину, а глаза были карие и большие, как у жеребёнка. Обе перед «выходом в свет» скромно напомадили губки, отчего те нежно розовели, как тюльпаны.
– Мы ищем мальчика, который потерял это, – продолжила гостья с хвостом и протянула руку, в которой оказалась белая коробочка, предназначенная для хранения беспроводных наушников. – Может, он к вам приезжал?
– Ко мне, милая барышня, может приехать только один мальчик – мой внук, но он здесь давно не бывает...
– У вас есть внук?!
Ковалёв улыбнулся.
– Позвольте узнать ваше имя.
– Лена.
– А я Зоя, – назвалась следом кареглазая.
– Никита Павлович, – представился в свою очередь Ковалёв. – Вот мы и познакомились... Да, у меня есть внук, и ему шестнадцать лет. У его родителей тоже дача, так он и туда давно не ездит – говорит, ему там скучно.
– Странный какой у вас внук, – сказала Зоя.
– Почему странный? Когда дети взрослеют, с ними такое случается... Придёт время, и вам тоже станет неинтересно сюда ездить.
Лена ухмыльнулась:
– Ну, это вряд ли.
Девочки замолчали, оглядывая участок. Ни парников, ни грядок, раскидистые вишни, высокие яблони, орешник, вымахавший им под стать, разросшийся фиолетовый куст барбариса – всё это не знало особой заботы хозяина. Однако из-за того, что он время от времени стриг газонокосилкой траву, несколько запущенный сад имел благородный, как старинная картина, вид.
– Вау! – вдруг воскликнула Лена. – Это у вас земляника?!
Да, у забора, на зелёном ковре из характерных трилистников рдели ярко-красные ягоды – случайно занесённая семечка дала начало небольшой полянке, которую Ковалёв не трогал – пусть растёт, как растёт.
– Вау? – вопросительно посмотрел он на Лену. – А мы в детстве говорили «здо́рово!» или «класс!».
– «Вау» – короче, – заметила Зоя.
– Ну, тогда чем хуже наше «Ого!»?
– Ничем, – с готовностью ответила Лена, которой явно хотелось побыстрее перейти к, действительно, занимавшему её предмету, что она тут же и сделала.
– А можно, пожалуйста, попробовать?
– Конечно, можно! – улыбнулся Никита Павлович. – Прошу.
Впрочем, немного понаблюдав за девочками, он их остановил.
– Нет, милые барышни! Землянику надо есть не по одной, а горстью. Набрала ладошку – и в рот.
Зоя первой набрала полную пригоршню.
– Ого! – воскликнула она от распустившейся во рту волны пленительного вкуса.
– Здо́рово! – вскоре вторила ей Лена.
Сколько пригоршней съели девочки, Ковалёв не считал. Ему было приятно смотреть, с каким удовольствием они обирают ягодную поляну. С их слегка подкрашенных губ давно «съелась» помада, и теперь они, измазанные земляничным соком, алели самым естественным образом.
– Сколько времени? – вдруг остановилась Зоя. – Я обещала к двум быть дома.
Лена взглянула на наручные часики.
– Десять минут третьего! Я тоже обещала прийти к обеду!
И обе они посмотрели на Ковалёва – то ли с благодарностью, то ли с извинением.
– Ну, мы пойдём? – негромко сказала Зоя. – Спасибо вам, Никита Палыч.
– Конечно, конечно! Приходите ещё в гости! Я вас провожу.
Когда девочки вышли за калитку и направились по дороге, Ковалёв всё-таки прислушался им вслед.
– И ничего он не чудно́й, – донёсся Зоин голос.
– Ага, – согласилась Лена. – Только у него с «вау» пунктик.
[1] Автор – Рустем Кутуй
[2] Автор – Тамара Волжина
