Мне не страшен Серый волк…
«Мне не стрАше-е-н СЕрый вО-о-лк.., СЕрый вО-о-лк.., СЕрый вО-о-лк», — он сидел на подоконнике и напевал, скорее, бубнил себе под нос, глядя в окно; где уже какой день шёл моросящий холодный дождь. Когда начался дождь? — он и не помнил. Вчера или позавчера. Да какая разница. Как говорится: дело было вечером, делать было нечего. На самом деле: дело было не вечером, и делать было, есть чего.
— Мне не стрАше-е-н СЕрый во-о-лк, СЕрый вО-о-лк, Серый вО-о-лк, — продолжал «мурлыкать» себе под нос.
— Пап, мы гулять сегодня пойдём? — прозвучал детский голос, и в комнату вошла девочка, лет пяти - шести.
— Да, ребёнок, обязательно. Пойду, зонтики проверю, — слез с подоконника, погладил дочь по волосам и вышел из комнаты.
Дочка подошла к окну, поднялась на цыпочки и, приблизив вплотную лицо к оконному стеклу, — практически влезла на подоконник, — выглянула вниз; смотря на двор дома, с высоты четвёртого этажа «хрущёвки». Серая унылая картина предстала пред ней. Озябшие осунувшиеся деревья опустили свои ветви под тяжестью промокшей листвы. Огромные лужи всерьёз и надолго «поселились» на детской площадке; расползлись на всю её ширину и длину и, похоже, не собирались, — в ближайшее время, — ни куда утекать. Грусть и уныние властвовали над природой, а тоска грызла и грызла всё живое; что неумолимо прочитывалось во взгляде ребёнка. Она смотрела на скучающие качели, на одинокую песочницу и мечтала опять побежать во двор, обласканная солнечным светом и теплом; и играть, играть, играть…
«Мне не стрАше-е-н СЕрый вО-о-лк, СЕрый вО-о-лк, СЕрый вО-о-лк», — еле слышимая мелодия, со словами детской песенки, доносилась из дальнего угла коридора; из кладовки. Она поняла, что сейчас папа готовит зонтики и скоро они пойдут гулять.
— Проверь сапожки: высохли или нет, — обратился он к ребёнку, заглянув в комнату.
— Хорошо, пап! — девочка воспрянула духом и полетела «сверкая пятками» в ванну, где они сушились. Заодно и комбинезон проверить.
«Удивительно, как быстро реагирует дочка. Что не попросишь сделать и всё ей в радость. Может возраст такой» — рассуждал он, смотря, как дочка неслась по коридору. — Я не такой был. С каким трудом уговаривали меня родители, что-либо сделать».
— Может, чай попьём, я пирожное купил? Или потом, когда погуляем? — обратился он к дочери, которая разложила комбинезон на кровати и рассматривала его, готовясь надеть.
— Не знаю…, я пока не хочу, — по-взрослому рассудительно ответила она.
— Ну, тогда возьмём водичку, да пару яблок, договорились?! — и он «серьёзно» посмотрел на ребёнка.
— Хорошо, — кивнула головою девочка, и они улыбнулись друг другу.
— Тогда собираемся и идём гулять, — подытожил.
Дочка залезла с ногами на кровать, и принялась надевать комбинезон. Умудрившись, при этом, пару раз плюхнутся на матрац, промахиваясь ногой, попадая не в ту штанину. Падала и закатывалась задорным смехом.
Два года назад, точно в такой же дождливый вечер они пошли на остановку общественного транспорта встречать: он — жену, а дочь — маму. В тот день она задержалась на работе, да ещё и зонт не взяла; вот они и понесли ей зонтик.
Только свист тормозов и шипение покрышек, это всё что осталось у неё в памяти и мама, лежавшая в луже крови, на мокром, от дождя, асфальте.
И, теперь, каждый раз, когда шёл дождь, то они шли гулять, доходя ровно до того места, где стояли и ждали в тот день; откуда всё и видели. Приходили, стояли, молча, и шли дальше гулять по безлюдному, от дождя, городу. Это был их ритуал, — ритуал памяти.
***
— Смотри, что интересно, — произнёс следователь прокуратуры, рассуждая и одновременно попивая кофе, — убитые водители были застрелены во время дождя, понимаешь? — он обратился к сидящему напротив него, такому же следаку, но только из уголовного розыска; своему другу.
— Ну и что. Наоборот логично. Дождь все следы смывает, — заметил тот.
— Ну да, ну да…, — в задумчивости пролепетал следователь и допил кофе. — Зачем он это делает? — продолжил он рассуждать, глядя на дно чашки, где только что плескалось кофе; а сейчас, только кофейная гуща пыталась подсказать ему ответы, на непростые вопросы. — Убьёт и ни чего не берёт. Зачем из одного и того же обреза? Что он нам хочет этим сказать?
Следак смотрел в точку и молчал. По трупу: один в год, в один и тот же день. Застреленные водители из обреза охотничьего ружья.
— Наверно что-то произошло в этот день, как думаешь? Может, конечно, и совпадение.
— Совпадение?.. Странное тогда совпадение?! Особенно с дождём совпало…
— Да кто их поймёт. Попробуй дебила понять, — поддержал разговор следак.
— Да нет…, он не дебил, это точно, — следователь протянул руку другу, — ладно, я побежал, а то мне скоро на доклад, к шефу: она не любит когда опаздывают. Созвонимся, — и, пожав руку друга, он вышел из летней кафешки, расположенной напротив прокуратуры.
***
— Давай, баиньки…, а то уже поздно, а нам ещё надо сказку почитать, — поторапливал он дочку, а та разыгралась: прыгала на кровати. — Ну…, кому говорю…, разыгралась…, не уснёшь.
— Усну, усну…, вот сказку послушаю и усну, — подпрыгнет на матраце и падает на колени. Потом опять встанет на вытянутые ноги, попрыгает и опять падает на матрац. Хохочет.
— Ну…, всё, — хватит. Давай успокаивайся, а я за сказкой. Кстати, ты не видела книжку?
— Видела; она на столике, в зале.
Он вышел из детской комнаты за книгой, а ребёнок, запутавшаяся в одеяле, пыталась его расправить, скорее баловалась; играя с одеялом и сопровождая всё задорным детским смехом.
— Легла, — зайдя в комнату, с книгой в руке, сказал и «строго» посмотрел на дочь. Та лежала, спрятавшись под одеялом, и только кончик носа торчал и один был виден глаз, — она всё ещё продолжала играть. — Вот и молодец, — произнёс и сел на краешек кровати. Поправил лёгкое летнее детское одеяло и, открыв книгу на странице с закладкой, принялся читать.
Дочка слушала, смотря внимательно на папу:
— Пап, почитай мне стишок про поросят…
— Хочешь стишок послушать?! Песенка, — в переводе С. Михалкова, — очень ей нравилась, и она всегда просила папу почитать её; хотя давно уже знала слова наизусть и любила её напевать.
— Хорошо, слушай:
— Хоть полсвета обойдешь,
Обойдешь, обойдешь,
Лучше дома не найдешь,
Не найдешь, не найдешь!
— У меня хороший дом,
Новый дом, прочный дом,
Мне не страшен дождь и гром,
Дождь и гром, дождь и гром!
— Я, конечно, всех умней,
Всех умней, всех умней!
Дом я строю из камней,
Из камней, из камней!
Никакой на свете зверь,
Хитрый зверь, страшный зверь,
Не ворвется в эту дверь,
В эту дверь, в эту дверь!
— Нам не страшен серый волк,
Серый волк, серый волк!
Где ты ходишь, глупый волк,
Старый волк, страшный волк?
Волк из леса никогда,
Никогда, никогда
Не вернется к нам сюда,
К нам сюда, к нам сюда!
Он начинал читать, а концовку они уже вдвоём допевали, как песню. И когда песенка оканчивалась, то он всегда заканчивал читку перед сном словами:
— Ну…, всё, ребёнок, закрывай глазки. Концерт окончен, закрывай глазки и засыпай; я люблю тебя…
— И я, — улыбаясь, довольная произнесла дочка и опять полностью, с руками, укрылась одеялом.
Он поправил ребёнку подушку и поцеловал её в лоб. Ребёнок улыбнулся и лицо, в безмятежной благодати покоя умиротворённо «расползлось» по подушке и он услышал чуть слышимое посапывание; дочка уснула. Продолжая сидеть на кровати, он всё смотрел, — смотрел, не отрываясь от лица ребёнка; боясь пошевелиться, боясь, что она проснётся. И только, когда понял, что ребёнок заснула и спит глубоким, безмятежным сном: аккуратно и очень медленно приподнялся, поправил ей руку, — рука неудобно свисала с кровати, — и вышел из комнаты.
***
Ему обязательно нужно было, до четырёх часов ночи, уйти из дома. Это было очень важно, настолько важно, что делило его жизнь на две половины: жизнь до и жизнь – после; хотя давно уже его жизнь поделилась напополам, — после гибели жены.
Он взял карандаш и резкими, сумбурными движениями набросал пару-тройку строк на листе, свернул и положил его в шкатулку, — в их семейную копилку желаний.
Побросал в спортивную сумку шмотки, положил зонтик.
Опять приоткрыл дверь и вошёл в комнату к ребёнку; присел в кресло, стоявшее напротив кровати. «Кем станет эта девочка; кем будет? Как сложится её жизнь? — смотрел на спящую дочку и, мечтая, рассуждал. — У неё всё будет хорошо, и жизнь её сложится намного удачливее, чем у меня. Конечно же, она выйдет замуж и будет счастлива в браке и детях. И, конечно же, получит блестящее образование и состоится в профессии».
Он, ещё немного посидел, и на цыпочках, тихо-тихо подошёл к дочке, сел перед ней на колени, погладил голову и поцеловал её в щёчку. Дочка пошевелилась, словно пытаясь дотронуться ладошкой до поцелованного места на щеке, но рука так и повисла во сне, а потом и вовсе свалилась и ребёнок снова засопела. Он всё это время, притаившись, наблюдал, боясь, что дочка проснётся. И когда понял, что ребёнок спит и спит крепким сном, успокоился: «Доченька, ребёночек ты мой золотой, прости меня, пожалуйста, прости, прости если сможешь…». Нежно прижался своими губами к её лбу и опять поцеловал. « Спи родненькая…, спи доченька». Ещё чуть-чуть посидел, любуясь детским ангельским личиком, встал и боком, на цыпочках, вышел из комнаты. Обернулся, постоял, смотря на спящую дочку, и медленно прикрыл дверь.
Взял сумку и вышел из квартиры. Спустился по лестнице на улицу, закинул сумку на плечо и пошёл через двор, до противоположного дома. Остановился и обернулся; пытаясь всмотреться в окно детской комнаты на четвёртом этаже. Постоял, вытер слёзы рукавом и исчез в темноте: она поглотила его, спрятав навсегда…
***
В пятом часу ночи, очень тихо отворилась входная дверь и в квартиру, по одному, вошла группа людей и растворилась по помещениям, одновременно входя и осматривая каждое.
— Что делать будем? — спросил полный мужчина, сидя на диване перед женщиной.
Та, осмысленно обвела глазами комнату, устало выдохнула, посмотрев на ручные часы:
— Вам доложили уже, что нашли машину и внутри убитый водитель. Опять ни чего не взято. Опять обрез, тот же.
— Да, я в курсе. Какие будут указания? — и он, ожидающим взглядом, посмотрел на неё.
— Давайте, потихоньку, начинать обыск; так, чтоб не разбудить девочку. А, как проснётся и в детской… потом, — пусть спит ребёнок, не будите.
***
Солнечный луч разбудил девочку, пытаясь заглянуть ей в глаза. А она его не пускала, пыталась спрятаться: сильно зажмурилась, да ещё прикрыла глазки ладошками. Лежала, лежала и вдруг села на кровати, поняв и не поверив сразу своим глазам.
— Солнышко! Дождик кончился, — сделала она вывод; откинула одеяло, выпрыгнула из кровати и побежала к окну, убедиться, что дождя нет. Запрыгнула на подоконник и прилипла к оконному стеклу, рассматривая двор. Обрадовалась увиденному за окном солнышку и отсутствию надоевшего, за эти дни, дождя, спрыгнула с подоконника и начала прыгать от радости на месте, одновременно хлопая в ладошки; а потом побежала к двери, — ей непременно нужно было поделиться радостью с папой. Распахнула дверь и влетела на середину большой комнаты, с огромной улыбкой на лице в надежде, что сейчас папа подхватит её своими сильными руками, подбросит вверх и, поймав, поцелует, сказав, как обычно: «Доброе утро, ребёнок. Как спала?!»; остановилась, в оторопи замерла, увидев очень много незнакомых ей людей. Покрутив головой по сторонам и, не найдя папу, радость на её лице постепенно сменилась удивлением, потом и страхом; испугавшись, не понимая ничего, она заплакала.
— Какая большая девочка, а плачет, — грубый мужской голос ещё больше напугал её.
Подошла женщина, присела перед ней, погладила и прижала её голову к себе:
— Не плачь, сейчас придёт папа. Он вышел? — пыталась успокоить она девочку, обманывая её. — Папа тебе ни чего не говорил. Куда он хотел утром сходить, не знаешь? — профессиональное заболевание: вести разговор в виде допроса.
Ребёнок пожала плечами и опять заплакала, совсем не понимая: кто эти люди и где папа?
— Пойдём, сейчас умоемся, а потом чай попьём, хорошо, — женщина взяла девочку за руку и повела в ванну.
***
Девочка даже и не подозревала, что это её последние мгновения, когда она находится у себя дома. Уже через несколько часов она будет подыматься по огромной мраморной лестнице, где уже другая женщина будет держать её за ладошку и вести в совсем другую комнату; где ей придётся прожить последующие десять лет: долгие, трудные десять лет совсем не счастливой жизни в Детском доме. Было в этой недетской жизни всё: и слёзы, и радость, и первая любовь. Были драки, разборки с заточкой, была, и кровь… Пару раз попадала в так называемый «чулан»; комната в подвале, для дворницкого инвентаря. Именно в неё сажали на ночь нарушителей распорядка дня и внутренних правил Детского дома. Хоть комната и не была холодной и отапливалась по остаточному принципу подвального помещения, но жути наводила настолько сильно, что детишки, с заплаканными глазами и невыспавшимися, помятыми физиономиями, надолго запоминали весь тот ужас тёмного, сырого «чулана». Каждый узник «чулана», после того как запиралась за ним дверь, громко припевал песню Буратино, сидящего в чулане у Мальвины. Это был их гимн – гимн детского неповиновения системе. Именно тогда, когда естественный отбор человековыживания в замкнутом пространстве правил и законов Детского дома, властвовал над маленькими душами: ломая их и выбрасывая на обочину нравственности и формировался её характер, с чертами справедливости к равному и к ненависти и брезгливости к существам в человеческом обличии, к чадушному и жалкому.
Там она познакомится с двумя девочками; и они – втроём, так и проживут: дружа и перенося все тяготы социальной системы государства. А выйдя из Детского дома и получив аттестат о среднем образовании, все втроём, подадут документы в университет и будут поступать на общих основаниях, естественно воспользовавшись льготами и разругавшись со всей администрацией Детского дома, так как направление было одно и не для них. Назло всем скептикам поступят и прекрасно отучатся, живя в одной комнате общежития и учась в одной группе. Давно они уже стали совсем не подружками, а самыми настоящими родными сёстрами. И каждая понимала, что: роднее и ближе, чем они друг для друга у них нет; поэтому давно уже свыклись с этой мыслью и жили сестринской жизнью: мирясь и ругаясь; да…, всякое за все эти годы было, не было только предательства, крысятничества и подлости. Поэтому они вместе всегда, и это – вместе им не надоедало.
***
— Девочки! Предлагаю тост: За нас! Мы — лучшие! Мы это сделали! — и три прекрасные красавицы завизжали на весь караоке-бар. Сегодня они праздновали с отличием окончание университета. Сегодня они могли позволить себе выплеснуть все эмоции, всё, что накопилось за все годы. Вести себя так, как хочется, так как позволяют им внутренние рамки нравственности и воспитания. И дипломированные юристы веселились на всю катушку. Четыре года бакалавриата и два года магистратуры позади; а впереди вся жизнь. И, именно такая, о какой мечтали все годы жизни в Детском доме: сытая, богатая, успешная. Где будет всё, — всё и по максимуму; всё, что можно взять от жизни: выжать её до последней капли и выпить, — выпить всё и без остатка.
Пока новоиспечённые выпускницы праздновали, ди-джей караоке-бара объявил конкурс. Если в двух словах, то: можно спеть хоть строчку, хоть куплет любой песни и самое лучшее исполнение, понравившееся большинству посетителям, будет награждено призом: бутылка импортного, крепкого напитка. Конкурс набирал обороты, и всё больше желающих выстраивалось в очередь перед микрофоном, в желании овладеть флаконом импортного спиртного.
Красавицы поднимали бокалы с коктейлем за очередной тост, когда микрофон взял, уже не молодой, с застывшим, скорее каменным, и очень уставшим лицом, мужчина. Он постоял, выдержав паузу и …:
« Мне не стрАше-е-н СЕрый во-о-лк, СЕрый во-о-лк, СЕрый во-о-лк…», — пропел, или точнее, скорее выдавил из себя хриплым голосом себе под нос строчку из детской песенки, отдал микрофон и сел обратно за столик.
Она вздрогнула и окаменела. Тело не слушалось, а голова отказывалась воспринимать действительность. Две её подружки продолжали выпивать коктейль и о чём-то разговаривать, пытаясь перекричать караоке-микрофон. Она медленно поставила бокал и рухнула на стул. Смотря на подружек, на их счастливые лица, она не поняла, что только что произошло: «голос, — голос, до боли знакомый голос; тот, — тот самый, тот самый, — самый родной; и песня, та, — та самая…». Она не верила своим ушам: « Не может быть. Нет, мне показалось». Встала из-за стола и попыталась поискать того человека. Но, как тут найдёшь: в кромешной темноте с яркими вспышками разноцветных прожекторов. Она пошла по залу, пошла везде, пошла всюду искать его…, голос.
— Папка, папка, — бормотала она, подходя к посетителям и, внимательно вглядывалась в их лица; искала то одно, то самое родное, единственное… Она искала его и только его; того, которого совсем не помнила; того, которого придумывала себе все эти годы; того, кого не было, не было уже восемнадцать долгих, трудных лет её одиночества, того с кем фантазировала, представляла себе встречу с папой и всегда плакала в этот момент слезами радости. Сколько она их выплакала; сколько встреч напридумывала сама себе за эти годы. «Папочка, миленький, где ты? дай знать, пожалуйста, это я: ребёночек твой, твоя доченька», — повторяла она одну и ту же фразу.
Она бродила между столиков, вглядываясь в хмельные и обкуренные лица посетителей. Место…, пустой стул. Почему она села? Она не понимала. Соседи не обращали на неё внимание, так как были увлечены конкурсом. Стул, как удобно, как комфортно. Она испытывала давно забытое чувство семейного тепла. Сигарета…, ещё тлеющая сигарета и запах табака… Она сидела и словно вживалась, словно впитывала в себя энергетику предметов и запахов. «Папочка, родненький. Это ты? Помоги мне, помоги мне, пожалуйста…, НАЙДИ меня, я устала…».
На неё посмотрел парень, случайно отвлёкшийся от наблюдения за участниками конкурса, — он поставил пустой бокал на стол. Она поняла его вопросительный взгляд и решила опередить своим вопросом его удивление:
— Здесь мужчина сидел, он где?
Парень пожал плечами, развёл руки в стороны, говоря тем самым, что не в курсе; плеснул в бокал новую порцию слабоалкогольного пойла и опять отвернулся.
Девушка, в непонимании дальнейших действий, встала и, не осознавая собственных поступков, пошла повинуясь какой-то неведомой силе, а скорее всего бессознательным стереотипам поведения и выбежала на улицу, предполагая, что он ушёл; выбежала и принялась крутиться на месте: высматривая всё вокруг. Посмотрит на право, посмотрит налево: всё не то, нет, нет его, не узнаёт. На улице моросит мелкий, холодный дождь; настолько мелок, настолько гадок…
Свет уличного фонаря выхватил из темноты и осветил фигуру удаляющегося мужчины. Шёл он медленно, в развалку; степенно и твёрдо чеканя шаг, точно втыкая ноги в мостовую. Огромный зонт покрывал его полностью. Она стояла, она смотрела: провожая взглядом, одиноко идущего в дали, человека. Кто он? Куда и зачем идёт? Почему именно сейчас, под дождём? Это он, тот, кого она ищет; тот единственный; тот самый, её родной отец, или совершенно посторонний и чужой ей человек?.. Догнать, заглянуть в глаза, попробовать узнать?.. Узнать, обнять, прижаться, как тогда, в детстве. Как много недосказанного, как многое хочется спросить.
И единственный вопрос, мучавший её сейчас; то самый вопрос, на который нет ответа ни у кого, и не будет ни когда: «Зачем?..».
(записка)
Вот и осталась, ребёнок, ты одна,
Одиночество теперь семья твоя.
А судьба, та страшная её сторона,
Останется с тобою навсегда; прости меня…
«Мне не стрАше-е-н СЕрый вО-о-лк.., СЕрый вО-о-лк.., СЕрый вО-о-лк», — он сидел на подоконнике и напевал, скорее, бубнил себе под нос, глядя в окно; где уже какой день шёл моросящий холодный дождь. Когда начался дождь? — он и не помнил. Вчера или позавчера. Да какая разница. Как говорится: дело было вечером, делать было нечего. На самом деле: дело было не вечером, и делать было, есть чего.
— Мне не стрАше-е-н СЕрый во-о-лк, СЕрый вО-о-лк, Серый вО-о-лк, — продолжал «мурлыкать» себе под нос.
— Пап, мы гулять сегодня пойдём? — прозвучал детский голос, и в комнату вошла девочка, лет пяти - шести.
— Да, ребёнок, обязательно. Пойду, зонтики проверю, — слез с подоконника, погладил дочь по волосам и вышел из комнаты.
Дочка подошла к окну, поднялась на цыпочки и, приблизив вплотную лицо к оконному стеклу, — практически влезла на подоконник, — выглянула вниз; смотря на двор дома, с высоты четвёртого этажа «хрущёвки». Серая унылая картина предстала пред ней. Озябшие осунувшиеся деревья опустили свои ветви под тяжестью промокшей листвы. Огромные лужи всерьёз и надолго «поселились» на детской площадке; расползлись на всю её ширину и длину и, похоже, не собирались, — в ближайшее время, — ни куда утекать. Грусть и уныние властвовали над природой, а тоска грызла и грызла всё живое; что неумолимо прочитывалось во взгляде ребёнка. Она смотрела на скучающие качели, на одинокую песочницу и мечтала опять побежать во двор, обласканная солнечным светом и теплом; и играть, играть, играть…
«Мне не стрАше-е-н СЕрый вО-о-лк, СЕрый вО-о-лк, СЕрый вО-о-лк», — еле слышимая мелодия, со словами детской песенки, доносилась из дальнего угла коридора; из кладовки. Она поняла, что сейчас папа готовит зонтики и скоро они пойдут гулять.
— Проверь сапожки: высохли или нет, — обратился он к ребёнку, заглянув в комнату.
— Хорошо, пап! — девочка воспрянула духом и полетела «сверкая пятками» в ванну, где они сушились. Заодно и комбинезон проверить.
«Удивительно, как быстро реагирует дочка. Что не попросишь сделать и всё ей в радость. Может возраст такой» — рассуждал он, смотря, как дочка неслась по коридору. — Я не такой был. С каким трудом уговаривали меня родители, что-либо сделать».
— Может, чай попьём, я пирожное купил? Или потом, когда погуляем? — обратился он к дочери, которая разложила комбинезон на кровати и рассматривала его, готовясь надеть.
— Не знаю…, я пока не хочу, — по-взрослому рассудительно ответила она.
— Ну, тогда возьмём водичку, да пару яблок, договорились?! — и он «серьёзно» посмотрел на ребёнка.
— Хорошо, — кивнула головою девочка, и они улыбнулись друг другу.
— Тогда собираемся и идём гулять, — подытожил.
Дочка залезла с ногами на кровать, и принялась надевать комбинезон. Умудрившись, при этом, пару раз плюхнутся на матрац, промахиваясь ногой, попадая не в ту штанину. Падала и закатывалась задорным смехом.
Два года назад, точно в такой же дождливый вечер они пошли на остановку общественного транспорта встречать: он — жену, а дочь — маму. В тот день она задержалась на работе, да ещё и зонт не взяла; вот они и понесли ей зонтик.
Только свист тормозов и шипение покрышек, это всё что осталось у неё в памяти и мама, лежавшая в луже крови, на мокром, от дождя, асфальте.
И, теперь, каждый раз, когда шёл дождь, то они шли гулять, доходя ровно до того места, где стояли и ждали в тот день; откуда всё и видели. Приходили, стояли, молча, и шли дальше гулять по безлюдному, от дождя, городу. Это был их ритуал, — ритуал памяти.
***
— Смотри, что интересно, — произнёс следователь прокуратуры, рассуждая и одновременно попивая кофе, — убитые водители были застрелены во время дождя, понимаешь? — он обратился к сидящему напротив него, такому же следаку, но только из уголовного розыска; своему другу.
— Ну и что. Наоборот логично. Дождь все следы смывает, — заметил тот.
— Ну да, ну да…, — в задумчивости пролепетал следователь и допил кофе. — Зачем он это делает? — продолжил он рассуждать, глядя на дно чашки, где только что плескалось кофе; а сейчас, только кофейная гуща пыталась подсказать ему ответы, на непростые вопросы. — Убьёт и ни чего не берёт. Зачем из одного и того же обреза? Что он нам хочет этим сказать?
Следак смотрел в точку и молчал. По трупу: один в год, в один и тот же день. Застреленные водители из обреза охотничьего ружья.
— Наверно что-то произошло в этот день, как думаешь? Может, конечно, и совпадение.
— Совпадение?.. Странное тогда совпадение?! Особенно с дождём совпало…
— Да кто их поймёт. Попробуй дебила понять, — поддержал разговор следак.
— Да нет…, он не дебил, это точно, — следователь протянул руку другу, — ладно, я побежал, а то мне скоро на доклад, к шефу: она не любит когда опаздывают. Созвонимся, — и, пожав руку друга, он вышел из летней кафешки, расположенной напротив прокуратуры.
***
— Давай, баиньки…, а то уже поздно, а нам ещё надо сказку почитать, — поторапливал он дочку, а та разыгралась: прыгала на кровати. — Ну…, кому говорю…, разыгралась…, не уснёшь.
— Усну, усну…, вот сказку послушаю и усну, — подпрыгнет на матраце и падает на колени. Потом опять встанет на вытянутые ноги, попрыгает и опять падает на матрац. Хохочет.
— Ну…, всё, — хватит. Давай успокаивайся, а я за сказкой. Кстати, ты не видела книжку?
— Видела; она на столике, в зале.
Он вышел из детской комнаты за книгой, а ребёнок, запутавшаяся в одеяле, пыталась его расправить, скорее баловалась; играя с одеялом и сопровождая всё задорным детским смехом.
— Легла, — зайдя в комнату, с книгой в руке, сказал и «строго» посмотрел на дочь. Та лежала, спрятавшись под одеялом, и только кончик носа торчал и один был виден глаз, — она всё ещё продолжала играть. — Вот и молодец, — произнёс и сел на краешек кровати. Поправил лёгкое летнее детское одеяло и, открыв книгу на странице с закладкой, принялся читать.
Дочка слушала, смотря внимательно на папу:
— Пап, почитай мне стишок про поросят…
— Хочешь стишок послушать?! Песенка, — в переводе С. Михалкова, — очень ей нравилась, и она всегда просила папу почитать её; хотя давно уже знала слова наизусть и любила её напевать.
— Хорошо, слушай:
— Хоть полсвета обойдешь,
Обойдешь, обойдешь,
Лучше дома не найдешь,
Не найдешь, не найдешь!
— У меня хороший дом,
Новый дом, прочный дом,
Мне не страшен дождь и гром,
Дождь и гром, дождь и гром!
— Я, конечно, всех умней,
Всех умней, всех умней!
Дом я строю из камней,
Из камней, из камней!
Никакой на свете зверь,
Хитрый зверь, страшный зверь,
Не ворвется в эту дверь,
В эту дверь, в эту дверь!
— Нам не страшен серый волк,
Серый волк, серый волк!
Где ты ходишь, глупый волк,
Старый волк, страшный волк?
Волк из леса никогда,
Никогда, никогда
Не вернется к нам сюда,
К нам сюда, к нам сюда!
Он начинал читать, а концовку они уже вдвоём допевали, как песню. И когда песенка оканчивалась, то он всегда заканчивал читку перед сном словами:
— Ну…, всё, ребёнок, закрывай глазки. Концерт окончен, закрывай глазки и засыпай; я люблю тебя…
— И я, — улыбаясь, довольная произнесла дочка и опять полностью, с руками, укрылась одеялом.
Он поправил ребёнку подушку и поцеловал её в лоб. Ребёнок улыбнулся и лицо, в безмятежной благодати покоя умиротворённо «расползлось» по подушке и он услышал чуть слышимое посапывание; дочка уснула. Продолжая сидеть на кровати, он всё смотрел, — смотрел, не отрываясь от лица ребёнка; боясь пошевелиться, боясь, что она проснётся. И только, когда понял, что ребёнок заснула и спит глубоким, безмятежным сном: аккуратно и очень медленно приподнялся, поправил ей руку, — рука неудобно свисала с кровати, — и вышел из комнаты.
***
Ему обязательно нужно было, до четырёх часов ночи, уйти из дома. Это было очень важно, настолько важно, что делило его жизнь на две половины: жизнь до и жизнь – после; хотя давно уже его жизнь поделилась напополам, — после гибели жены.
Он взял карандаш и резкими, сумбурными движениями набросал пару-тройку строк на листе, свернул и положил его в шкатулку, — в их семейную копилку желаний.
Побросал в спортивную сумку шмотки, положил зонтик.
Опять приоткрыл дверь и вошёл в комнату к ребёнку; присел в кресло, стоявшее напротив кровати. «Кем станет эта девочка; кем будет? Как сложится её жизнь? — смотрел на спящую дочку и, мечтая, рассуждал. — У неё всё будет хорошо, и жизнь её сложится намного удачливее, чем у меня. Конечно же, она выйдет замуж и будет счастлива в браке и детях. И, конечно же, получит блестящее образование и состоится в профессии».
Он, ещё немного посидел, и на цыпочках, тихо-тихо подошёл к дочке, сел перед ней на колени, погладил голову и поцеловал её в щёчку. Дочка пошевелилась, словно пытаясь дотронуться ладошкой до поцелованного места на щеке, но рука так и повисла во сне, а потом и вовсе свалилась и ребёнок снова засопела. Он всё это время, притаившись, наблюдал, боясь, что дочка проснётся. И когда понял, что ребёнок спит и спит крепким сном, успокоился: «Доченька, ребёночек ты мой золотой, прости меня, пожалуйста, прости, прости если сможешь…». Нежно прижался своими губами к её лбу и опять поцеловал. « Спи родненькая…, спи доченька». Ещё чуть-чуть посидел, любуясь детским ангельским личиком, встал и боком, на цыпочках, вышел из комнаты. Обернулся, постоял, смотря на спящую дочку, и медленно прикрыл дверь.
Взял сумку и вышел из квартиры. Спустился по лестнице на улицу, закинул сумку на плечо и пошёл через двор, до противоположного дома. Остановился и обернулся; пытаясь всмотреться в окно детской комнаты на четвёртом этаже. Постоял, вытер слёзы рукавом и исчез в темноте: она поглотила его, спрятав навсегда…
***
В пятом часу ночи, очень тихо отворилась входная дверь и в квартиру, по одному, вошла группа людей и растворилась по помещениям, одновременно входя и осматривая каждое.
— Что делать будем? — спросил полный мужчина, сидя на диване перед женщиной.
Та, осмысленно обвела глазами комнату, устало выдохнула, посмотрев на ручные часы:
— Вам доложили уже, что нашли машину и внутри убитый водитель. Опять ни чего не взято. Опять обрез, тот же.
— Да, я в курсе. Какие будут указания? — и он, ожидающим взглядом, посмотрел на неё.
— Давайте, потихоньку, начинать обыск; так, чтоб не разбудить девочку. А, как проснётся и в детской… потом, — пусть спит ребёнок, не будите.
***
Солнечный луч разбудил девочку, пытаясь заглянуть ей в глаза. А она его не пускала, пыталась спрятаться: сильно зажмурилась, да ещё прикрыла глазки ладошками. Лежала, лежала и вдруг села на кровати, поняв и не поверив сразу своим глазам.
— Солнышко! Дождик кончился, — сделала она вывод; откинула одеяло, выпрыгнула из кровати и побежала к окну, убедиться, что дождя нет. Запрыгнула на подоконник и прилипла к оконному стеклу, рассматривая двор. Обрадовалась увиденному за окном солнышку и отсутствию надоевшего, за эти дни, дождя, спрыгнула с подоконника и начала прыгать от радости на месте, одновременно хлопая в ладошки; а потом побежала к двери, — ей непременно нужно было поделиться радостью с папой. Распахнула дверь и влетела на середину большой комнаты, с огромной улыбкой на лице в надежде, что сейчас папа подхватит её своими сильными руками, подбросит вверх и, поймав, поцелует, сказав, как обычно: «Доброе утро, ребёнок. Как спала?!»; остановилась, в оторопи замерла, увидев очень много незнакомых ей людей. Покрутив головой по сторонам и, не найдя папу, радость на её лице постепенно сменилась удивлением, потом и страхом; испугавшись, не понимая ничего, она заплакала.
— Какая большая девочка, а плачет, — грубый мужской голос ещё больше напугал её.
Подошла женщина, присела перед ней, погладила и прижала её голову к себе:
— Не плачь, сейчас придёт папа. Он вышел? — пыталась успокоить она девочку, обманывая её. — Папа тебе ни чего не говорил. Куда он хотел утром сходить, не знаешь? — профессиональное заболевание: вести разговор в виде допроса.
Ребёнок пожала плечами и опять заплакала, совсем не понимая: кто эти люди и где папа?
— Пойдём, сейчас умоемся, а потом чай попьём, хорошо, — женщина взяла девочку за руку и повела в ванну.
***
Девочка даже и не подозревала, что это её последние мгновения, когда она находится у себя дома. Уже через несколько часов она будет подыматься по огромной мраморной лестнице, где уже другая женщина будет держать её за ладошку и вести в совсем другую комнату; где ей придётся прожить последующие десять лет: долгие, трудные десять лет совсем не счастливой жизни в Детском доме. Было в этой недетской жизни всё: и слёзы, и радость, и первая любовь. Были драки, разборки с заточкой, была, и кровь… Пару раз попадала в так называемый «чулан»; комната в подвале, для дворницкого инвентаря. Именно в неё сажали на ночь нарушителей распорядка дня и внутренних правил Детского дома. Хоть комната и не была холодной и отапливалась по остаточному принципу подвального помещения, но жути наводила настолько сильно, что детишки, с заплаканными глазами и невыспавшимися, помятыми физиономиями, надолго запоминали весь тот ужас тёмного, сырого «чулана». Каждый узник «чулана», после того как запиралась за ним дверь, громко припевал песню Буратино, сидящего в чулане у Мальвины. Это был их гимн – гимн детского неповиновения системе. Именно тогда, когда естественный отбор человековыживания в замкнутом пространстве правил и законов Детского дома, властвовал над маленькими душами: ломая их и выбрасывая на обочину нравственности и формировался её характер, с чертами справедливости к равному и к ненависти и брезгливости к существам в человеческом обличии, к чадушному и жалкому.
Там она познакомится с двумя девочками; и они – втроём, так и проживут: дружа и перенося все тяготы социальной системы государства. А выйдя из Детского дома и получив аттестат о среднем образовании, все втроём, подадут документы в университет и будут поступать на общих основаниях, естественно воспользовавшись льготами и разругавшись со всей администрацией Детского дома, так как направление было одно и не для них. Назло всем скептикам поступят и прекрасно отучатся, живя в одной комнате общежития и учась в одной группе. Давно они уже стали совсем не подружками, а самыми настоящими родными сёстрами. И каждая понимала, что: роднее и ближе, чем они друг для друга у них нет; поэтому давно уже свыклись с этой мыслью и жили сестринской жизнью: мирясь и ругаясь; да…, всякое за все эти годы было, не было только предательства, крысятничества и подлости. Поэтому они вместе всегда, и это – вместе им не надоедало.
***
— Девочки! Предлагаю тост: За нас! Мы — лучшие! Мы это сделали! — и три прекрасные красавицы завизжали на весь караоке-бар. Сегодня они праздновали с отличием окончание университета. Сегодня они могли позволить себе выплеснуть все эмоции, всё, что накопилось за все годы. Вести себя так, как хочется, так как позволяют им внутренние рамки нравственности и воспитания. И дипломированные юристы веселились на всю катушку. Четыре года бакалавриата и два года магистратуры позади; а впереди вся жизнь. И, именно такая, о какой мечтали все годы жизни в Детском доме: сытая, богатая, успешная. Где будет всё, — всё и по максимуму; всё, что можно взять от жизни: выжать её до последней капли и выпить, — выпить всё и без остатка.
Пока новоиспечённые выпускницы праздновали, ди-джей караоке-бара объявил конкурс. Если в двух словах, то: можно спеть хоть строчку, хоть куплет любой песни и самое лучшее исполнение, понравившееся большинству посетителям, будет награждено призом: бутылка импортного, крепкого напитка. Конкурс набирал обороты, и всё больше желающих выстраивалось в очередь перед микрофоном, в желании овладеть флаконом импортного спиртного.
Красавицы поднимали бокалы с коктейлем за очередной тост, когда микрофон взял, уже не молодой, с застывшим, скорее каменным, и очень уставшим лицом, мужчина. Он постоял, выдержав паузу и …:
« Мне не стрАше-е-н СЕрый во-о-лк, СЕрый во-о-лк, СЕрый во-о-лк…», — пропел, или точнее, скорее выдавил из себя хриплым голосом себе под нос строчку из детской песенки, отдал микрофон и сел обратно за столик.
Она вздрогнула и окаменела. Тело не слушалось, а голова отказывалась воспринимать действительность. Две её подружки продолжали выпивать коктейль и о чём-то разговаривать, пытаясь перекричать караоке-микрофон. Она медленно поставила бокал и рухнула на стул. Смотря на подружек, на их счастливые лица, она не поняла, что только что произошло: «голос, — голос, до боли знакомый голос; тот, — тот самый, тот самый, — самый родной; и песня, та, — та самая…». Она не верила своим ушам: « Не может быть. Нет, мне показалось». Встала из-за стола и попыталась поискать того человека. Но, как тут найдёшь: в кромешной темноте с яркими вспышками разноцветных прожекторов. Она пошла по залу, пошла везде, пошла всюду искать его…, голос.
— Папка, папка, — бормотала она, подходя к посетителям и, внимательно вглядывалась в их лица; искала то одно, то самое родное, единственное… Она искала его и только его; того, которого совсем не помнила; того, которого придумывала себе все эти годы; того, кого не было, не было уже восемнадцать долгих, трудных лет её одиночества, того с кем фантазировала, представляла себе встречу с папой и всегда плакала в этот момент слезами радости. Сколько она их выплакала; сколько встреч напридумывала сама себе за эти годы. «Папочка, миленький, где ты? дай знать, пожалуйста, это я: ребёночек твой, твоя доченька», — повторяла она одну и ту же фразу.
Она бродила между столиков, вглядываясь в хмельные и обкуренные лица посетителей. Место…, пустой стул. Почему она села? Она не понимала. Соседи не обращали на неё внимание, так как были увлечены конкурсом. Стул, как удобно, как комфортно. Она испытывала давно забытое чувство семейного тепла. Сигарета…, ещё тлеющая сигарета и запах табака… Она сидела и словно вживалась, словно впитывала в себя энергетику предметов и запахов. «Папочка, родненький. Это ты? Помоги мне, помоги мне, пожалуйста…, НАЙДИ меня, я устала…».
На неё посмотрел парень, случайно отвлёкшийся от наблюдения за участниками конкурса, — он поставил пустой бокал на стол. Она поняла его вопросительный взгляд и решила опередить своим вопросом его удивление:
— Здесь мужчина сидел, он где?
Парень пожал плечами, развёл руки в стороны, говоря тем самым, что не в курсе; плеснул в бокал новую порцию слабоалкогольного пойла и опять отвернулся.
Девушка, в непонимании дальнейших действий, встала и, не осознавая собственных поступков, пошла повинуясь какой-то неведомой силе, а скорее всего бессознательным стереотипам поведения и выбежала на улицу, предполагая, что он ушёл; выбежала и принялась крутиться на месте: высматривая всё вокруг. Посмотрит на право, посмотрит налево: всё не то, нет, нет его, не узнаёт. На улице моросит мелкий, холодный дождь; настолько мелок, настолько гадок…
Свет уличного фонаря выхватил из темноты и осветил фигуру удаляющегося мужчины. Шёл он медленно, в развалку; степенно и твёрдо чеканя шаг, точно втыкая ноги в мостовую. Огромный зонт покрывал его полностью. Она стояла, она смотрела: провожая взглядом, одиноко идущего в дали, человека. Кто он? Куда и зачем идёт? Почему именно сейчас, под дождём? Это он, тот, кого она ищет; тот единственный; тот самый, её родной отец, или совершенно посторонний и чужой ей человек?.. Догнать, заглянуть в глаза, попробовать узнать?.. Узнать, обнять, прижаться, как тогда, в детстве. Как много недосказанного, как многое хочется спросить.
И единственный вопрос, мучавший её сейчас; то самый вопрос, на который нет ответа ни у кого, и не будет ни когда: «Зачем?..».
(записка)
Вот и осталась, ребёнок, ты одна,
Одиночество теперь семья твоя.
А судьба, та страшная её сторона,
Останется с тобою навсегда; прости меня…
